Час ночи. Встал из-за стола – осталось дописать несколько строк “Чистого понедельника”. Погасил свет, открыл окно проветрить комнату – ни малейшего движения воздуха; полнолуние, ночь неяркая, вся долина в тончайшем тумане, далеко на горизонте неясный розоватый блеск моря, тишина, мягкая свежесть молодой древесной зелени, кое-где щелканье первых соловьев. Господи, продли мои силы для моей одинокой бедной жизни в этой красоте и в работе!..
Всю эту дивную картину он замечает, лишь когда поднимается размять ноги. В душе его пейзаж совсем иной, жуткий. Пол-Европы лежит в развалинах, войне не видно конца. Ему уже доводилось переживать обвальное крушение – революцию, Гражданскую войну, бегство. Тогда ему было пятьдесят. Теперь – за семьдесят.
Прежней Франции, которую я знал 20 лет свободной, богатой, с Палатой, с Президентом Р[еспублики], уже нет… И немцы – хозяева в Париже!
Мир погибает в безумии окончательно и безвозвратно.
На востоке земля содрогается под танками Гудериана. Вслед за прежней Россией, “погибшей… в такой волшебно краткий срок”, погибает и другая, ненавистная, совдеповская, но – Россия. Нападение приводит его в замешательство, оживают вдруг потерянные было надежды на крах большевиков, на возвращение домой. Но над своими чувствами он не властен.
Взят Киев… Взято то, взято другое… Что дальше? Россия будет завоевана? Это довольно трудно себе представить!
Газеты и радио рвут сердце.
Русские взяли назад Ефремов, Ливны и еще что-то. В Ефремове были немцы! Непостижимо! И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения, где похоронен и он, и Настя, и наша мать!
Все, что составляло его жизнь, что было ее прелестью и смыслом – красота, любовь, Россия, литература, – ничего этого больше нет, все ушло, исчезло, погибает. И природа, малейшие оттенки и движения которой он так по-звериному чувствует, тем острее ранит его, напоминая о предстоящем последнем расставании.
Прекрасный день и прекрасные облака над горами за Ниццей – вечные, а наши жизни… Скоро, скоро и меня не будет, а они все будут…
Книга рождается из тьмы, из катастрофы.
Катастрофа
Удар застал его на вершине литературной и жизненной судьбы, на самом взлете. В декабре 1933 года в Стокгольме шведский король вручил ему Нобелевскую премию, а через несколько месяцев женщина, которую он любил, оставила его.
Его первые фотографии в эмиграции поражают происшедшей с ним переменой. Куда девалась почти женственная мягкость его черт? Выступил костяк, лицо словно потемнело, взгляд колючий, болезненный. Революция оказалась никудышным зодчим, но непревзойденным ваятелем.
В первый же день по приезде в Париж он уже сидел в ресторане в привычном окружении – за столом были Тэффи, Алексей Толстой, Ларионов с Гончаровой. После страшной Одессы военного коммунизма можно было вымыться горячей водой, выпить хорошего вина, прогуляться по бульварам. И писать, как когда-то – не оглядываясь на дверь, забыв о чрезвычайке. Уже на следующий год у него выходят две книги в Париже, одна в Берлине, еще одна в Праге. На свободе, после нескольких лет немоты, он обретает новое дыхание. Так он еще не писал. В 1924 году он пишет “Митину любовь”, которая принесет ему европейскую известность.
А через два года он знакомится с Галиной Кузнецовой, одним из молодых дарований эмигрантской литературной среды. Ей шел двадцать шестой год, ему – пятьдесят шестой. Несмотря на разницу в возрасте, довольно существенную, бурный роман вскоре зашел так далеко, что в 27-м году Кузнецова поселяется в доме Буниных в Грассе. Что он сказал жене, как удалось убедить ее в необходимости такой крутой перемены в жизни, что пережила Вера Николаевна – один Бог ведает. С той поры они живут втроем, окруженные горячим туманом сплетен. Так втроем они появятся на нобелевской церемонии – “это госпожа Бунина, супруга лауреата, а это госпожа Кузнецова, писательница”. А летом в Грассе у Буниных гостит приятельница Кузнецовой – Марга Степун, певица, сестра философа. Атмосфера в доме быстро накаляется. Марга любила девочек, предпочитая их мужчинам. Кузнецова рвет с Буниным и уезжает в Германию с Маргой. На том кончается роман, длившийся семь лет. Она еще не раз появится в этом доме, проживет под его крышей три военных года, но – вместе с Маргой.
Зачем, скажите, Наталья Николаевна танцует с этим фатом в мундире кавалергарда, с пустым французишкой? И отчего при одном взгляде на Льва Николаевича ясно, что такому человеку нужна ничем не стесненная свобода, и только умная Софья Андреевна не в состоянии это уразуметь? Но тем, кого классики любили, жить приходилось не на страницах учебника литературы, а живьем, с листа. Они не знают, с каким счетом закончилась игра.
Галина Николаевна Кузнецова была не только хороша собой, но и талантлива. Она писала недурные стихи, заметные в волне эмигрантской поэзии второго поколения. Она напечатала несколько книг прозы, а ее “Грасский дневник” содержит прямые свидетельства о личности Бунина и его взглядах на писательское ремесло. Без этой книги не может обойтись ни один исследователь. Судя по тому, как Кузнецова распорядилась своим архивом, она трезво отдавала себе отчет в том, какое место в истории русской литературы ей предстоит занимать. По-видимому, это была неглупая и достойная женщина с довольно сильным характером.
Остается добавить, что Кузнецова и Степун прожили вместе до конца своих дней и умерли в своей мюнхенской квартире, ненадолго пережив одна другую.
Не будь Анна Петровна Керн несколько ветрена, не видать бы нам такой жемчужины, как “Я помню чудное мгновенье…”.
Если бы Галина Кузнецова распорядилась своей жизнью иначе, мы бы лишились лучшей русской книги о любви.
Ева
Ушла, бросила, променяла – и на кого! На другую бабу! Все естество в нем бунтует – обманутое самолюбие самца и оскорбленное эстетическое чувство. Время идет, а он все не может смириться, поверить, все ждет, что рассеется это наваждение.
Шел по набережной, вдруг остановился: “да к чему же вся эта непрерывная, двухлетняя мука! Все равно ничему не поможешь! К черту, распрямись, забудь и не думай!” А как не думать?.. Все боль, нежность.
Он с трудом засаживает себя за письменный стол. К дневнику ему боязно прикасаться.
До чего я пал!.. И все время полное безделие, безволие… Опомниться, опомниться!
Он держит корректуру собрания сочинений, ездит по Европе с выступлениями. Одолевая постигшую его немоту, пишет книгу о Толстом. Но сочинять, как прежде, он не в состоянии. Чудесная способность выдумывать, которой он сам наслаждался и гордился, покинула его.
Когда-то попалась ему “Смерть в Венеции”, шедевр Томаса Манна, история о том, как стареющего писателя сводит в могилу влечение к мальчику, в котором воплотилась вся красота мира. Бунин прочел – и брезгливо отстранился. Для него, все воспринимавшего через плоть, декадентская утонченная метафора отдавала однополой любовью. И в искусстве, и в жизни ему была свойственна остро выраженная гетеросексуальность, тяга к полу противоположному. Он был женолюб, бабник. Он не сомневался, что идея красоты внятно выражена Создателем в облике Евы.
И что за женщин написал он! Уж на что могучие были предшественники, а не встретишь подобного полнокровия женских типов ни у Толстого с его неукротимым стремлением указать женщине дозволенные ей пределы, ни в непримиримой борьбе идеала Мадонны с идеалом Содомским у Достоевского, ни у Чехова с его жестким, слишком трезвым взглядом на женщин. Бунин первым стал решительно избавляться от моральных схем в построении сюжета. Чувственность в его изображении не связана ни с социальным разоблачением, как у левых, ни с доморощенным демонизмом, как у декадентов. Жизнь пола занимает его сама по себе, как природная стихия, владеющая человеком, которой одинаково подвержены его крестьянки, дворянки, мещанки. Откровенностью в ту пору трудно было удивить – после цензурных послаблений пятого года порнография захлестнула прилавки, Арцыбашев потеснил Толстого. Российская критика с ее унылым разделением космоса на свет и тьму, на прогрессивное и реакционное, терялась, не могла понять, куда гнет автор. Молодая в “Деревне”, Оля Мещерская в “Легком дыхании”, Парашка в “При дороге”, Любка в “Игнате”, Катя в “Митиной любви”, героиня “Солнечного удара” – от этих женщин исходит зов плоти, но их манящее очарование, живая женская прелесть хотя и связана с физиологией, но сама – какой-то иной природы, словно жизнь пола в них – лишь отражение высшей таинственной жизни, высшего замысла, который нам не дано понять, но дано почувствовать. С Буниным в русскую литературу входит эротика как высокое искусство.
В мире, им созданном, красота, любовь и поэзия слиты в триединство, в троицу, в центре которой – женщина. Она сама – воплощение красоты Божьего мира, свидетельство высшего начала в природе человека. В любви дается возможность соприкоснуться с этим началом. Страсть расширяет личность, выводит ее в иное измерение, за пределы обыденности, и тому, кто любит, открывается все богатство и поэзия жизни. Женщина есть великая тайна, как сама жизнь. Так смотрели на мир романтики за столетие до него. Так, совсем по-бунински, выразит это с чеканной простотой Пастернак:
