До этой ночи Мурашин каждый день приходил к своей будущей жене домой, с кулечком печенья или просто так, пил чай и ел, если повезет, котлеты с жаренной картошкой, приготовленные тещей.
Они не ссорились, вообще никогда. Иногда Мурашин приносил банку бычков в томате, и они с женой шли на кухню, отрезали по ломтю черного хлеба и, сев рядом, на упирающиеся друг в друга табуретки, касаясь друг друга коленями и ступнями со спадающими тапочками, уплетали эти бычки и от усталости ничего не говорили, но ощущение обширного, стабильного счастья наполняло обоих и потом долго жило в них. Сессии у них происходили в одно и то же время, и тогда, раз в полгода, на стол перед банкой ложились толстые тетради – исписанные мелким, острым почерком, с чертежами и формулами – его, и с округлой кружевной вязью, про метонин и триптофан – ее.
Зинкино счастье в это время было таким же спокойным, неуловимым и солнечным, хотя ей тогда казалось – единственно и истинно счастливым. Были беспечные ранние утра после бессонной, полной удовольствий ночи, когда она шла по парижской улочке, в тряпичных туфельках на босу ногу и в серой растянутой у ворота мужской майке, прижимая к груди бумажный пакет с торчащим наверх и в сторону горячим багетом, и запах свежего хлеба растекался по мостовой, солнечными бликами ложился на стены домов, деревянные ставни, ящики с цветами, каменные наличники, забирался в прорези для писем. Зинка была счастлива ранней весной на Кипре, когда море еще холодное, но все вокруг цветет, и воздух такой сочный, насыщенный, что его как будто можно есть ложкой – обветренная, растрепанная, она скакала на одной ноге по мокрой гальке, в рыже-красном вечернем солнце, и синий мужской свитер, завязанный у нее на шее, подпрыгивал, как огромный забавный воротник.
Мурашин с женой и сыном ездили осенью за грибами – долго ждали автобус, потом набивались в него, потом ехали, а оказавшись наконец в лесу, тоже чувствовали такой воздух, что его можно как будто ложкой есть. Не ездили только в тот год, когда Мурашин писал кандидатскую – жена была на сносях все равно. Грибы мариновали, сушили и отдавали родственникам. По праздникам готовили всегда три обязательных салата – оливье, винегрет и сырный, с яйцом и чесноком. И потом звали в гости Щелбаковых. Или брали салаты, в кастрюльках, и сами ехали к Щелбаковым. На Новый год извлекали бабкины хрустальные бокалы – каждый хранился завернутый в газету, в коробке из-под обуви, на антресолях, вместе с елочными игрушками. Жена Мурашина обязательно читала те старые газеты, это было частью традиции.
Зинка встречала двухтысячный год на другом континенте, летом, на море. Это была ужасная ночь – тот, кто пригласил ее туда, предлагал в качестве основного блюда чуть рыжеватый кристаллический порошок, от употребления которого Зинку охватило небывалое веселье, сумасшедший прилив сил и оптимизма и чуть позже – острое, полное отчаяния желание отдаться кому-нибудь. И была дикая, яркая, ночь, проваленная веселой гульбой в иное измерение, словно потолок обрушился – и там были огни, и всплески, и искры, и горящая река из сливок и крем-брюле по телу. А утром – выворачивающая наизнанку тоска, и опустошенность, и зеркало – беспощадное зеркало, показавшее Зинке ее саму в новом тысячелетии.
У Мурашина в светлых мягких кудрях, похожих на перышки, замаячила небольшая лысинка. Жена теперь чаще гладила его по голове и целовала в темечко. Немецкая компания, занимающаяся строительством промышленных объектов, взяла его на работу, впервые в жизни – по той самой инженерной специальности. Мурашину выдали каску и мобильный телефон. А чуть позже белую комфортабельную машину, с корпоративным логотипом на дверях. Теперь за грибами они ездили не только в тот свой лес, а могли наконец разведать прочие киевские окрестности. Багажник застилали клетчатым одеяльцем и ставили туда корзинки, кастрюлю с маринованным мясом, термос, небольшую потрепанную и очень удобную сумку с едой.
Зинка записалась в дорогой спортивный клуб на Печерске и с ревнивой ухмылкой смотрела светские новости по телевизору над беговой дорожкой – там иногда показывали ее бывшего любовника в компании русоволосых, совсем юных девчонок. Паскудно улыбался, обнимая их, в сумме своих лет составляющих один Зинкин возраст.
Какое-то время она пыталась найти себе лучшего: вот это была настоящая охота, со стратегией, с идеей – не как с дурным Ромчиком десять лет назад. «Я готова», – бормотала себе в ванне, по краям которой горели круглые свечи с ароматом вишневой ванили, и жадно визуализировала, высасывая из памяти, как широкоплечий брюнет с интеллигентным и в то же время хитро-коварным лицом, уверенный в себе и хорошо образованный, чье семя достойно, чтобы прорасти взлелеянным ростком, сидит у нее за спиной, с влажным лоском на всех своих загоревших мускулах, немного в пене, и свечные сполохи красиво оттеняют его властный арийский профиль. Отбор был суровый, второй класс не годился, и после этих свиданий, всех насквозь неудачных, Зинка шла отмокать в ванну со свечками, лелея свое тело – изумляясь иной раз тому, как долго, оказывается, может обходиться без мужской ласки. Иногда, правда, голубоглазый брюнет с бронзовым торсом и лихим чубом возникал в мыслях чересчур ярко, наклонялся к ней, почти к самому лицу, Зинка видела его – уже какого-то почти пирата, поставившего ногу на бортик ванной, превратившейся в лодочку, прибитую к берегу. И потом иногда Зинкины руки, словно направляемые его руками, делали свою нехитрую работу, и Зинка приходила в себя, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, и с досадой думала, что это уже «слишком», но ответить взаимностью кому-либо из кандидатов, тогда еще достаточно живо перемещающихся по орбите ее будней, – не могла. Просто не могла.
Зато у Зинки появилась Лапа. Она пришла на тоску в глазах – большая, в растянутой серой майке и вьетнамках, с крашенными в пергидрольно-желтый короткими волосами, отросшую челку она иногда прихватывала детскими пластмассовыми заколками. Они жарили вместе яичницу по утрам, с помидорами и беконом, и подливали друг другу молоко в зеленый чай без сахара, смотрели развлекательное ток-шоу по вечерам и сортировали белье для стирки. Иногда брали бутылку сухого вина и, расположившись на полу, среди пледов, обложившись диванными подушками, смотрели хорошие современные фильмы, тогда они только появились – с Сергеем Бодровым и Чулпан Хаматовой, например. Несмотря на то что спустя несколько лет их жизнь с Лапой можно было без натяжки назвать семейной – нехитрые законы супружеского поведения к ним так и не прилипли, и каждая была вольна общаться с самым широким кругом обоих полов, на самые различные темы. Иногда Лапа не приходила ночевать и потом, смеясь и толкаясь под одеялом, они с Зинкой обсуждали всяческие пикантные подробности, искренне радуясь друг другу. Но однажды, на таких же либерально-законных основаниях, в жизни Лапы появилась другая женщина – сыроедка и йог. С йогой у Зинки установились свои отношения, и она сперва купилась на эту общность интересов – тоже отказалась от обработанной термически пищи и стала ходить в зал на занятия. Она отказалась от Лапы, с неуклюжей трогательностью обхаживающей новую подругу, но обрела, как Зинке казалось – саму себя.
Денег, полученных от богатого любовника, становилось все меньше, основной доход приносила сдаваемая родительская квартира, где после косметического ремонта календарь с прыгающим негром перевесили в уборную – жила Зинка теперь у друзей-художников, которые на полгода уезжали в Индию и на полгода – в Крым. У них был кот, и Зинка выворачивала ему в глубокое блюдце чавкающую студенистую массу с насыщенным густым запахом и радовалась, что не испытывает никакой ностальгии по животным белкам. На время, а это было два года, Зинка жила в полном одиночестве и даже не мечтала о брюнете – как и многое другое из полного суеты мира, он оказался вдруг совершенно ненужным. Зинка много думала о еде – по сути, мысли о том, что можно съесть – огурцы, орехи, всевозможные коктейли из проращенных семян и салатных листьев, – занимали все ее время. Три раза в неделю Зинка ходила на йогу – в этот раз совершенно простую, непритязательную гимнастику с элементами дыхательной практики, в уютном зале с зеркалами и балетным станком, к женщине-инструктору с волевым лицом.
Дома, когда она не ела и не думала о еде, Зинка садилась в позу «лотоса» и, прикрыв глаза, дышала животом, чувствуя, как с каждым вздохом с нее, словно шелуха, осыпаются суетные мысли или даже зачатки этих суетных мыслей, фантазии и желания.
Пока однажды она не познакомилась в маршрутке с Иваном.
Он сидел напротив нее, спиной к движению. В нем было все то, что должно было быть в пирате-брюнете, только Иван был блондином. Он работал переводчиком, любил историю и немецкую культуру, не пил, не курил и пять раз в неделю занимался кикбоксингом. Он смотрел на нее тем самым взглядом, что Зинка уже отчаялась увидеть: уверенного в себе, но не наглого, готового к общению (и не обязательно в постели) здорового самца. «Будем называть вещи своими именами», – сказал он, когда после чашки зеленого чая в итальянском ресторанчике воцарилась пауза. Зинка, размотав шелковый шарфик, расстегнув кофту, откинулась на спинку стула – это была капитуляция после стольких месяцев сыроедения. «Я хочу тебя», – перебила она, сонно глядя снизу вверх. «Должен признаться, я чертовски возбудился», – сказал Иван. И не допив чай, они отправились на улицу, ловить такси, к Зинке домой.
