«Мурашин… Димка Мурашин!» – сказала она, когда он ответил.
«Зиночка…» – растерялся и обрадовался Мурашин.
«Ты как?»
И он честно рассказал, не смущаясь и не хвастаясь – про два санузла, про командировки, про взрослого сына, маленькую дочку и новую машину.
«А мне очень плохо, Мурашин», – сказала Зинка, чувствуя, что начинает плакать.
«Тебе плохо, да?..»
«Мне очень, очень плохо, Мурашин. Я была такой дурой, Мурашин, но человек умнеет, знаешь, эволюционирует, я так считаю, эти испытания были посланы мне именно для того, чтобы вот сейчас, спустя двадцать пять лет, ты представляешь себе вообще, а? четверть века, Мурашин, да… чтобы понять, что я чувствую к тебе на самом деле! Ты помнишь то письмо, а, Мурашин?»
«Помню», – просто ответил он.
«Мурашин, я согласна, – сказала Зинка и рассмеялась, – я тут подумала, и я согласна, – и потом, срываясь в плач: – Мне плохо! Мне так плохо, что мне кажется, я просто сдохну! Мурашин, я никогда не просила тебя ни о чем, скажи? Никогда, но сейчас… приедь, Мурашин, а? Иначе я сдохну. В Ялту. На пару дней, тут так хорошо, а? Я в гостинице, номер оплачен, как раз двухместный, и амбулаторно в санаторий тут можно, тут бассейн, знаешь, тут солнце, это просто чудо какое-то – тепло, вот днем на пляже, тут можно в майке уже ходить. А какое тут вино!.. и нет людей, практически никого… Слышишь, Мурашин? Ты приедешь?»
«Нет, Зина, не приеду», – ответил Мурашин и больше не брал трубку.
Глава VIIТой осенью-зимой я полюбила подолгу стоять под душем. Как только мне становилось жалко себя, и обессилено скуксившись, я шла в ванную – одежда сама летела на пол, а я, спотыкаясь, – под душ. Сперва мне казалось, это все как-то связано с рыданиями – вода извне смывала воду изнутри. Потом я думала, что мне просто нравится плакать, и душ – это такая приятная среда для плаканья, что-то вроде глубокого мягкого кресла в зоне для курения. Потом я думала, что это от чувства безысходности, от неспособности справиться с жизненными обстоятельствами, и модный психолог сказал бы, что я пытаюсь вернуть себя в среду умиротворения и теплого беспамятства, как в утробе. Другой модный психолог сказал бы, что это я смываю с себя свои страхи и отчаяния. А я поняла, что мне просто не хватает тепла тела моего мужа, что вода – льющаяся мне на плечи, и спину, и ягодицы, и с плеч на грудь, на живот – это как муляж того тепла, что испытываешь, когда он заходит за спину и обнимает так. И я бегала в этот душ по 5–6 раз в день, если случался выходной – то чаще, и плакала именно на входе, когда скидывала одежду, иногда перед глазами темнело, и я не понимала, включен ли в ванной свет. Потом успокаивалась, замирала, подстраиваясь под наиболее обширный обхват воды моего тела, и вздыхала, этот миг был – ради чего все и задумывалось. Потом, когда получаемое тепло интерпретировалось как тепло от теплого душа, и не более того – продолжала плакать.
Мы первый раз крупно поссорились во время одной зимней дачной поездки. Теперь во всем ищу роковые совпадения – та зимняя неделя (всего лишь) с металлическим привкусом во рту, привкусом невысыпания, душевной раны и прочих беспокойств, имела массу общего с нынешним полугодием. Тогда дом еще был романтично не обжит, мы спали на матрасе на полу возле конвектора и в туалет ходили на неотапливаемую веранду, как на ратный бой, – замотавшись в пледы, благословляя друг друга и встречая с объятиями (о боже, сзади… со спины… да…) – но дача была все та же, с которой возвращались в тот роковой день спустя почти девять с половиной лет. И вся та ссора, с болотистым душком безнадежности (именно ее я испытывала тогда, уверенная, что мы расстаемся навсегда), словно предвестие нынешнего неудавшегося дачного возвращения… Тогда светило такое же холодное солнце, как сквозь автомобильные стекла в кондиционированном салоне моей машины, и, кажется, тогда я точно так сидела напролет всю ночь, подобрав ноги под себя, и дрожала, и не могла согреться, и слушала с рассеянным интересом, когда больше не на что отвлечься, собственное порывистое дыхание, на выдохе выдающее «ты-ты-ты-ты-ты…».
Причина той ссоры – как это часто происходит между мужчиной и женщиной – сущий пустяк. Какой-то бытовой огрызок с неправильно поставленными интонациями (а я умею…). Но мы не были женаты тогда, что, собственно, добавляло острой пряной нервности всему происходящему и затрагивало различные болезненные недомолвленности (у нас? недомолвленности… но я точно помню, что были… были), окрашивая будни в воинственные и страстные багряные тона – как на заходе солнца. И так вышло, была эта совершенно гадкая сцена… восхитительная и гадкая одновременно, полная благородного пафоса, раскатистой такой, никитомихалковской кинематографичности – мы, на заснеженной, как на рождественской открытке, дороге, с полями с обеих сторон и устеленной белыми ватными хлопьями просекой впереди, пошли каждый в свою сторону. Он сказал: «Ах так, я не имею никакого морального права?.. Тогда больше ты от меня вообще ничего не услышишь!» Он же любит книги про немецких офицеров. Какой-нибудь Гюнтер Сотомайор поступил бы точно так же, я не сомневаюсь. И майор Топорков, естественно, тоже. Он развернулся и ушел назад, с дачи (с моей дачи, если на то пошло), от меня… вниз по вылепленной из сахарной глазури дороге с высокими сугробами, за которыми щетинился редкий сухостой. А я, обнимая две пластиковых бутылки, с минералкой и лимонадом, за которыми мы, собственно, ходили и которые он вручил мне, разворачиваясь, чтобы уйти – осталась стоять там. Глядя не ему вслед (еще чего!), а перед собой, в другую сторону. И потом тоже пошла… обернувшись всего раз (он уже был неожиданно далеко, у подножия пригорка, наполовину скрытый сугробом, шел с ровной спиной, в капюшоне, каждым шагом чеканя приказ о нашем расставании), и думала, что, конечно же, это конец, а он подлец, и что так хорошо было до сих пор все… И выбравшись на пригорок, со сбитым дыханием, поняла вдруг, что низкие облака, растянувшиеся над параллелепипедами заснеженных полей, напоминают все тот же крымский горный бронепоезд, который за пару часов уедет и растворится для нас навсегда. И тогда расплакалась, с этими бутылками, и, придя на дачу, где должен был быть он еще целые сутки, где в неприбранных пледах на матрасе на полу чувствовался его запах, а подушка хранила отпечаток его тела, где видеоплеер моргал нажатой паузой фильма, который мы начинали вместе смотреть, и вокруг телевизора высились отобранные им стопки дисков, повалилась в кресло, старое, советское кресло, которое, как всякий хлам, свозилось на дачу и которое не было выкинуто в процессе реконструкции, и смотрела на эти бутылки, из которых он не пил и не будет пить никогда… и испытывала всеотравляющую медленную панику. Я закрыла глаза и думала, как сейчас в любой момент откроется дверь, и он войдет, и мы бросимся друг другу в объятия. И это будет так красиво… и осознание того, как я люблю его, отпущенное его рукой, низвергнется облегченным таким прорывом, поднятым шлюзом… и он будет чуть задубевший с мороза и немногословный, и я так думаю, не извинится… но я откину капюшон и накрою ладонями его уши – ведь они наверняка холодные. Но он не шел, и это дребезжащее ожидание становилось все интенсивнее, нарастало, секунды растягивались и шлепали, как жаба в узком длинном коридоре, и воздух, казалось, вибрировал, и все начинало выть и пошатываться, как показывают в фантастических боевиках, накануне взрыва.
Его рюкзак остался в моей машине.
Я прыгнула за руль и, не прогреваясь, с заледеневшими стеклами, помчалась следом. Но на остановке его не оказалось, я проехала немного вверх, по сельской дороге, тихой в этот субботний полдень. Нырнула в карман на небольшой безлюдной площади с памятником неизвестному солдату, вспомнила, как тут, у двухэтажного, обложенного плиткой здания сельсовета справляли свадьбу (сердце сжалось), стояла там со включенной аварийкой, словно пытаясь отдышаться. Обида давно прошла, и меня больше беспокоило – доедет ли он до дома. Потом он позвонил, у него садился аккумулятор. Было плохо слышно, я не поняла, где он – просил привезти ему его рюкзак. Он шел по обочине, вдоль реки, как раз готовился переходить через мост. Удивительно, как много он прошел за это время – оставалась всего пара километров до городка, откуда ходят маршрутки до Киева. Я поставила машину на пятачке перед мостом и побежала к нему (без рюкзака). Он вернулся к машине, и я думала, что сейчас он сядет и мы поедем назад к матрасу, конвектору и фильмам про немцев, но он забрал рюкзак и пошел снова к мосту. И я, бросив машину, помчалась за ним. Ветер хлестал нас, выбивал дыхание, волны на реке были как морские – я первый раз такое видела. Желтая вода, как кисель, вперемешку со льдом вздымалась и колыхалась. «Смотри! Волны!» – кричала я ему, и он посмотрел и шел дальше. Я семенила следом, оббегала его спереди, сбоку, выскакивала из-за плеча. Ветер разбросал мои волосы, бил по лицу. Не вынуждай меня быть таким – сказал он, снял с меня свою белую лыжную шапочку (что убило меня больше всего и что я, как думала, никогда не прощу, и разными голосами всяких эмансипированных стерв, сучек и тещ, стоя у себя за плечом, говорила себе снова и снова, чтобы склонить в пользу окончательного осознания, что с человеком, с такой наглой беспринципностью отобравшим даже лыжную шапочку, мне не по пути). Он остановил такси, оставив меня стоять на той обочине.
