Кузьма отпустил ее и убедился – да, лихорадка высыпала.
– Бедная моя урода… – Он знал, что «урода» по-польски значит «красавица».
Дверь кто-то задергал, пытаясь ворваться.
– Пашка? – громко спросил Кузьма.
– Я полотенце принес! И эту – ягоду зимнюю!
– К нам нельзя, – строго сказал Кузьма. – Хурму тащи на завтрак, прямо в ресторан. Понял?..
Через час, когда они спустились завтракать, за столом сидели Паша с Блюхером, перед ними стояло блюдо, на котором лежали два последних растаявших, растекающихся плода.
– С пломбиром очень вкусно, – виновато сказал поэт.
– Здесь есть пломбир? Я хочу! – Соня обрадовалась, но слезы из глаз брызнули – говорить и улыбаться было больно.
– Тебе нельзя, ты простужена, – важно сказал Паша. – А я еще одну съем.
И тут же получил от Блюхера по затылку.
– Еще однууу!.. – передразнил он поэта. – Ты их штук пять слопал. Даже я – меньше.
– Ладно, одну ешь, – разрешил Кузьма Паше, – я хурму не буду, горячего хочу, кашу хочу…
– «Буратино закрыл глаза и увидел тарелку манной каши пополам с малиновым вареньем…» – пропел Паша детским голосом, уволакивая с блюда предпоследнюю хурму. Последнюю Кузьма разрешил съесть Соне. Но без пломбира.
– Ну, все, – сказал он, когда Соня съела хурму и выпила горячего чаю, – расскажи им.
– Фольф зфонил, – сообщила Соня.
– И ты взяла трубку! – восхитился Вася.
– Фзяла… Фольф обрадовался: «Ты уже там!» И сказал: «Тогда я зафтра прилечу».
– А когда? Каким рейсом?
– Не знаю, я трубку пофесила.
– Я уж думал, мир рухнул, и Соня научилась по телефону разговаривать… Нет, мир пошатнулся, но устоял.
– Я перезвоню Вольфу вечером. – Кузьма допил крепкий душистый кофе и добавил: – Сегодня не прилетит. Он просто услышал Соню и решил, что пора. Только и всего.
Этот день для Чанова стал «выходным». «Ниссан» был завален снегом, расчищать который никому не захотелось, все отправились «шляться своим ходом». Вышло так, что они пешком дошли лишь до той самой башни, у которой стояла красная телефонная будка. На стекло будки было прилеплено скотчем объявление в синей рамочке и по-английски. Блюхер перевел: ПАРК СУРКОВ НА ГОРНЫХ ВЕРШИНАХ! Дальше был нарисован толстый мохнатый зверь с маленькими глазками, возможно, сурок. И никаких пояснений, только маршрут: Лозанна, вокзал, поезд № 47. До Лозанны было рукой подать. Блюхер вызвал из красной будки местное такси, и через несколько минут они уже были на вокзале. А еще через четверть часа сели в маленький поезд № 47 и покатили «на горные вершины» по заснеженным долам, сквозь длинные тоннели. Поезд был с какими-то необыкновенными колесами, которые на крутых и очень крутых подъемах не пытались катить по рельсам, а шагали по шпалам, типа того. Блюхер еще на вокзале запасся хересом и бутербродами, так что ехали они в пустом вагончике очень весело. Только однажды в каком-то городке, до крыш заваленном снегом, в вагончик проникло семь гномов в ярких колпачках с лыжами, санками и скейтбордами – румяные детишки от трех до двенадцати. Едва поезд тронулся, все они прилипли к окошкам и вскоре загалдели и забарабанили в окна. Поезд неспешно катил по высокой насыпи на уровне заснеженных крыш городка, и прямо в нескольких метрах от физиономий малолетних швейцарцев поплыла мансарда с распахнутым окошком, из которого по пояс торчала пухлая старушка и махала платочком. Старушка посылала ребятишкам воздушные поцелуи.
Все это было как-то слишком… но – было! Поезд миновал городок и стал карабкаться вверх мимо огромных елок в снегу.
– Век не забуду! – воскликнул Паша, откинувшись от окна. – Неужто они правда так живут, так сами для себя счастливо!.. Надо будет в Чердыни маме рассказать.
Уже за облаками Чанов увидел малолетних попутчиков в деле. Они и десятки других детишек со свистом носились по крутым и пологим склонам, и даже крутили на скейтбордах сальто на трамплинах… Может, это и был «парк сурков»? Никакого другого «парка» и никаких прочих сурков они под водительством Блюхера не нашли…
Обедать спустились в Лозанну, и там на набережной обнаружили «блошиный рынок». Блюхер раздал Паше и Соне по стофранковой бумажке на карман. Договорились покупать все только недорогое, стеклянно-оловянно-деревянное и небольшое. Разбрелись. Чанов с интересом глазел на самые неожиднные вещи, особенно сильное впечатление произвел на него грубый и тяжелый солдатский ранец времен наполеоновских войн, крытый сверху оленьей шкурой. Захотелось купить. Но ранец был не деревянный-стеклянный-оловянный, и большой, и тяжелый… Рядом старушка распродавала фотографии прошлого века, Кузьма купил у нее за пять франков фото на твердом картоне – молодой человек с усиками и девушка в белом платье. 1911 год… И заметил вдруг у старушки же на лотке очень нужную вещь, именно стеклянно-оловянную – зеркало на подставке в потемневшей металической рамке. За двенадцать франков. Оно-то Кузьму и ждало, чтоб вскоре прочесть зеркальный дневник отца…
За обедом в испанском ресторанчике за огромным блюдом севильской паэльи хвастались покупками. Соня подарила Кузьме стеклянную собачку. А он ей фотографию парочки. И показал старое, размером в школьную тетрадь мутноватое зеркало.
– Зеркала не дарят! – сказал Асланян. – Вдруг разобьется!
– Это не подарок… – Кузьма почувствовал, что испугался…
Гуляли по набережной вдоль берега озера. Оттуда, с набережной, Чанов, отдалившись от друзей, позвонил Вольфу. Старик ответил сразу. Был он строг и краток, сказал, что прилетает завтра, четвертого в четыре, попросил встретить и сообщил, что 5 января, в сочельник, состоится презентация «Розовощекого павлина» в литературном салоне его тетки в Лозанне, и она велела ему созвать всех друзей. Он, Вольф, всех как раз и приглашает. Пророкотал «Оревуар!» и повесил трубку.
– Василий, ты знаешь, что у Вольфа есть тетка в Лозанне? – спросил Кузьма, вернувшись к компании.
– В первый раз слышу, – ответил Блюхер.
– У нее литературный салон, послезавтра там состоится поэтический вечер, презентация книги Вольфа… А завтра в четыре он прилетает в Женеву, – сообщил Кузьма.
Блюхер призадумался.
Медовому месяцу Сони и Кузьмы было отпущено семь дней – со дня ее приезда до Рождества. Ну, может, еще чуть-чуть. Они не говорили об этом, Соня просто обмолвилась ночью, что Илона ждет ее с паспортом через неделю…
На следующий день после счастливого посещения «Парка сурков» и «блошиного рынка» в воздухе запахло грозой. Сизой, рваной тучей ненастья летел из Питера Вольф. Родиной пахнуло.
Его встречали в аэропорту Павел, Соня, Блюхер и Чанов.
Вольф шел среди прочих пассажиров все в том же бывшем элегантном пальто, в вязанных Пашиной мамой шапке и перчатках. Он волок за собой клетчатую сумку на колесах, подаренную Магдой для перевозки «Розовощекого павлина». Кузьме показалось, что Вольф как вошел в «Красную стрелу», так и вышел через три месяца в аэропорту Женевы. Оброс и отощал порядочно. И, похоже, был болен. Глаза Вольфа запали и помутнели.
Он шел, не глядя по сторонам, как калика перехожий, придерживаясь однажды найденной своей собственной скорости, и прошел бы мимо встречающих, но Соня крикнула: «Фольф!» – и он круто повернул.
Соня повисла на нем, Паша отнял телегу, Блюхер глупо сказал:
– Это мы!
Вольф обнимал Соню, дышал хрипло, озирался и потихонечку отходил.
– Теперь вижу, что не чужие.
Он оглядел всех.
– Асланян Павел – где? – спросил строго.
– Да вот же я, с телегой.
– А я думаю, что это за нарядный швейцарский дурачок в колпачке с крестиком… Ну, здравствуй!
Вольф, не отпуская Соню, притянул за воротник новой синей куртки Пашу, обнял его. Глянул на Чанова с Блюхером, пророкотал знакомым, прежним голосом:
– Ну, показывайте, что у вас тут!
В «Ниссане» он с интересом оглядел салон и сказал, что машина правильная, в ней можно вполне отправляться на бал к баронессе с шелковым цилиндром на гордо поднятой голове…
Его повезли обедать знакомым маршрутом, в «Золотой рыбке» выяснилось, что Вольф говорит по-французски, может, и не блестяще, но свободно. Меню он изучил самостоятельно, после чего потрепался с чернокожим официантом, угадал, что бабушка его родом из французской Гвианы. Асланян только глазами хлопал.
– Паша, учи языки. Особенно те, на которых существует великая литература и на которых говорят разноцветные и очень перспективные люди… Вот Эмиль и коньячок тащит! И, заметьте, никаких лимонов! Лимон друг водки, но враг коньяка… Мне в Шереметьево официант пытался втюхать лимон к коньяку. А этот черный француз знает, что к чему. Культура…
Паша урок о том, что лимон друг водки и враг коньку, наверняка запомнил на всю жизнь. А вот про «учи языки», возможно, пропустил мимо ушей, хотя кто знает?.. Вольф выпил и поел, и все равно был слаб-невесел. У Паши брови сходились домиком, Соня даже мигать забывала, глядя на Вольфа, Чанов больше смотрел на нее, чем на него, но через Соню же понимал, что Серый Гендальф несчастен. Словно в гостях у Саурона побывал… или в безднах Мории.
