Ну и пару раз мне по сопатке попало, аж искры из глаз. У нас в деревне редко дрались. Только по весне, когда сев. Или на свадьбу. Весной – это из-за межей. Обязательно кому-нибудь шкворнем голову проломят. А на свадьбах – от самогону. Нагонят из картошки, поставят на столы, выпьют – и драться.
Дедуля покойный рассказывал: однажды свадьба была, сели, выпили, все спокойно, едят, молодые целуются. И как-то всем скучно. И один сидел-сидел, потом вздохнул и говорит:
– Ну, кому-то надо начинать!
Размахнулся и соседа напротив – по роже. Тот – кубарем. И понеслась драка.
В общем, не знаю, чем бы все кончилось, если бы не эта дурочка полоумная. Она там возле своей кучи дремала, а как задрались все девки – проснулась. И как завоет! Верно, перепугалась спросонья. Зачерпнула говна из кучи – и в девок! И еще раз! И еще!
Все как заверещат! Но драться перестали.
А потом встали мы где-то под Краковом. И стоим, стоим, стоим. Почти ночь простояли. Тошно. Кто плачет, кто спит. Кто смеется.
А мы вчетвером в угол пробились, сидим. Темно, только где-то далеко снаружи кто-то на губной гармошке играет. И я сразу стала дом вспоминать, маманю, бабулю, Герку. И слезы сами потекли. Но в голос не ревела.
Конечно, жили мы неплохо: отец в лесничестве деньги получал, а не трудодни, как в колхозе. Не потому что он не деревенский был – просто повезло. Он лесничего, Матвея Федотовича, из трясины вытащил. Он, когда объездчиком работал, охотиться приучился. А как же? Ведь все время с ружьем да на лошади. Что выскочит – бах! А лесничий наш большую страсть к охоте имел. И вот они вместе и охотились. И однажды, когда по уткам ходили на Бутчинские болота, лесничий в трясину и провалился. А отец его вытащил. И как лесника, Кузьму Кузьмича, цыгане зарезали, место пусто было. А лесничий – раз и назначил отца! И стал он лесником. И получал каждый месяц 620 рублей.
А с деньгами-то прожить можно. Это другие мужики как зима – на приработок в город подаются, чтоб денег заработать и купить что-то. На трудодни-то ничего не купишь. Картошки дадут али ржи. Ну, овес еще давали. Парят, парят его в котлах всю зиму и едят. Как лошади.
А мы хорошо ели. Лошадь держали, корову, двух свиней, гусей да курей. Сало у нас всегда было. Маманя как, бывало, утром яишню зажарит на большой сковороде – в сале все так и плавает! Хлебушко возьмешь, как начнешь макать – страсть! А после – блины грешневые с творогом. Намакаешься, молоком топленым запьешь – ух как вкусно! Да и мед у нас был, на базаре покупали. И сапожки мне отец на базаре купил, и куклу Принцесс у, и четыре книжки, чтоб читать училась.
У всех девок только буквари, а у меня и книжки с картинками были: «Конек-горбунок», «Москва Советская», «Колобок» и «Волк и семеро козлят».
А базар – это страсть как хорошо! Как, бывало, отец утром скажет:
– Ну чо, Варюша, на базар поедем?
Так я вперед матери на конюшню лечу запрягать. Ох, любила я лошадей запрягать! Отец с малолетства приучил: пацанов-то взрослых в семье не было! Да и верхом хорошо ездила – а как же? Всю жизнь с лошадями: сперва Резвый был, потом Зоя, которую украли, потом Мальчик.
Выведу, поскребу, запрягу в тележку со спинкою расписной. Отец сапоги хромовые наденет, картуз новый напялит, сядет вперед, мы с маманей сзади. Хлесь кнутиком! И покатим.
До базара у нас тридцать шесть верст. Он в Жиздре. Чего там только не было! И посуды всякой, и ковриков, и хомутов. А я игрушки любила. Один дядечка свистульки продавал. Другой игрушки: мужик и медведь в кузнице куют. И куклы были разные. Хорошие.
Все б хорошо, если б отец не пил. Мама говорила, что от этого и детей больше нет…
С другой стороны – чего вспоминать-то прошлое, все равно немцы деревню сожгли.
Ну и ревела я по-тихому.
Вот. Значит, постояли-постояли. Потом утром дернули – проехали и стали: Краков. Девки стали подыматься – приехали! Тут дверь оттянули – стоят немцы. Смотрят на нас, говорят что-то. Один нос зажал, отвернулся. И захохотали: вонь-то у нас в вагоне сильная. Тут подошел поляк с ведром воды. Немцы:
– Тринкен!
Поляк нам ведро передал. Стали пить по очереди. Ведро выпили, он еще одно подал. Выпили и второе. И третье подал! Я пить-то не очень хотела, а как до меня дошло – припала и оторваться не могу, будто заснула. Еле оттянули.
В общем, наш вагон выпил четыре ведра воды.
Потом подвозят двое поляков тележку. А на ней – конина сырая, рубленая. И один лопатой стал куски эти нам в вагон метать. Закинул. Немец крикнул:
– Эссен!
И опять дверь задвинули. Постояли мы, а потом – чего делать? Промеж себя потолковали: если кормят, значит, дальше повезут, в саму Германию. А сколько туда ехать? Никто не знает. Может, недели две или больше? Может, месяц? Европа-то большая. Может, и больше России.
Да и жрать охота. Стали эту сырую конину рвать помаленьку да жевать.
А поезд тем временем дальше пошел. И больше уже мы долго не стояли. Наверно, в Польше дороги-то получше, вот эшелон наш и пер быстро.
Я конины пожевала и заснула надолго. Спала-спала, как убитая. Утомилась, понятное дело. Да и страшно. А мне всегда, когда страшно было – в сон тянуло. Как отец мать бить начинает – я прямо зеваю со страху. Голова дурная, легла бы на пол и не вставала, спала, пока не кончится все.
А однажды в лесу заблудились с Авдотьей Куприяновой. Пошли по грибы, а она: идем, Варь, я заветную поляну грибную знаю, там только белые грибы и растут. Ну и повела она на эту поляну. Вела-вела и завела в такую чащобу, что жуть взяла: деревья огромадные, солнца не видать, темно, как ночью.
И заплутались. Страшно! У нас и волки водятся, и медведь в 39-м двух коров задрал. А эта Авдотья, дура валяная, как увидала, что заплуталась, – сразу в рев! А мне чего делать? Пошли, тащу ее за руку. Потом так страшно стало, что легла под куст да заснула. Она рядом. А проснулась – нас и нашли. Там дорога рядом была, шли мужики на покос, мы услыхали. Закричали им. Они подошли. Мать говорила – чудо…
В общем, проснулась, когда дверь сдвинули.
И закричали:
– Штейн ауф! Аусштайген! Шнель! Шнель!
И мы повставали и из вагона полезли.
Вылезли на огромадный майдан такой. Не то что вокзал, а такое место, где поезда стоят, подъезжают и отъезжают. Я такого сроду не видала: много-много железной дороги и стоят рядом поезда товарные. И цистерны стоят. И с лесом эшелоны, и просто пустые. Вокруг солдаты ходят.
Нас вдоль поезда построили. В дороге четверо умерли непонятно от чего. Их сразу убрали прочь.
И немец встал на ящик и стал говорить по-русски. Он сказал, что мы теперь находимся в Великой Германии. Это для нас большая честь. Поэтому мы все должны хорошо работать на благо Великой Германии. И что сейчас мы пойдем в фильтрационный лагерь, где нам дадут есть, дадут хорошую одежду и оформят документы для проживания в Германии. А потом мы поедем на разные заводы и фабрики, где будем жить и работать. И что нам всем там будет хорошо. И главное – чтобы мы поняли, что Германия – культурная страна и все в ней живут счастливо. А молодые люди счастливее других.
И потом нас построили в колонны и повели.
И пошли мы от этого места. Шли верст семь. Подошли к большому лагерю с забором с колючкой и с вышками. Ходят немцы с овчарками, машины стоят.
Нас завели туда и распределили по баракам: девок отдельно, парней отдельно. В нашем бараке были нары. И были еще девки – с Польши, Белоруссии и Украины. Но их было совсем мало. Они нам сказали, что здесь больше трех дней не задерживают: пропустят через лагерь и повезут на место работы.
Мы стали их расспрашивать – куда нас пошлют? Они говорили – кого куда. Никто точно не может знать. А если кто заболел – в трудовой лагерь. Там хуже всего. Там щебень бьют.
Мы там немного посидели, и нас повели на санобработку.
Это такая баня огромадная – страсть! Я таких никогда не видала. В большущем таком бараке, он новый совсем, тесом пахнет. Я как туда вошла, как этот запах-то почуяла, сразу лесопильню нашу на Кордоне вспомнила. Как за доской ездили, когда дядя Миша строился. Построили ему дом такой красивый, отец лучшего тесу достал. А дядя Миша возьми да и удавись. Вот как бывает…
В этом бараке там сперва нас в очередь построили. И стали по трое заводить.
Завели меня с еще двумя девками. Там столы, за ними сидят немки военные и пишут. А одна стоит с таким прутиком. И она говорит по-русски:
– Раздевайтесь.
Мы разделись. Догола. И она нас спереди и сзади смотрела. Потом в волосы смотрела. А вши тогда у всех были. Да и у меня тоже, а чего такого? Она двоим девкам прутиком показывает на стулья, где волосы:
– Стричься!
Одна девка – в рев. Немка ей прутиком – по заднице. И засмеялась. Они на стулья сели, и на них эти бабы с машинками навалились. А мне стричься не сказала. Мне показала прутиком на дверь в баню:
– Иди туда.
Я вошла. Там как бы парная. Но шаек нет никаких, а просто поверху трубы железные, а в них дырочки. И из дырочек прыщет вода чуть теплая. Я смотрю на эти трубки – чего делать-то? Постояла, потом дальше пошла. А там как бы предбанник. И снова немки военные. И столы. А на них – белье разное.
