– Я пропустил мессу, – сказал Дилан глухо, ему в сутану.
– Придумаем что-нибудь суровое для тебя.
– Пожалуйста, – попросил Дилан.
– Ох, что за чудак, дайте ему салат, и на пляж, на пляж все, осталось три часа до полуночи.
Ван Хельсинг поблагодарил полицейских и фермеров: «извините, что зря побеспокоили; постараемся в следующий раз никого не пугать»; «обращайтесь, если что, – сказал ему старший констебль, – понятно, что все испугались – мальчик пропал… мальчики – они такие… то тонут… то бегают… у меня у самого трое, я уже предчувствую… а вы молодцы… порядок у вас. С наступающим…» – и они ушли; Изерли каждому вручил по свертку в красной с золотом бумаге с пасхальным подарком от Братства: шоколадным яйцом, внутри которого был крошечный золотой цыпленок. А потом все срочно забегали, засобирались, оделись теплее, построились, спустились на пляж длинным путем, потому что Грин, Йорик, Ричи несли всё нужное – Распятие, одеяние отца Дерека, Пасхал, кадило; на пляже развели костер – Изерли взял дрова и жидкость для розжига – небольшой – но от ветра с моря он разгорелся, и трепетал, и рвался, как яркая сказочная птица; Грин раздал всем свечи – красные с золотым орнаментом, защищенные от ветра надетыми на них пластмассовыми стаканчиками; Йорик помог отцу Дереку одеться – в белое с золотом; отец Дерек зажег кадило, благословил огонь; благоуханный дым крутился вокруг них, как прозрачная ткань, не уходил, смешивался с дымом от костра; пахнуть от одежды будет умопомрачительно, не стирать что ли, подумал Тео; он любил запах костра; Грин держал Пасхал, зажег его; а от Пасхала зажег свою свечу, встав на цыпочки, Йорик, зажег от его свечи свою, повернулся к Робу, наклонил свою свечу к его; и огонь пошел по кругу – от Роба к Жене, от Жени к Дэмьену, от Дэмьена к Тео, от Тео – Ричи, от Ричи – Артуру, от Артура – Дилану, от Дилана – Изерли, и от Изерли – Заку, который пока еще даже не был католиком; Грин должен был заняться его катехизацией; а потом Йорик запел «Exultet» – «мы даже пасхальных гимнов не учили» вспомнил несбывшееся Тео с сожалением, петь со всеми ему нравилось; но потом очарование голоса Йорика, который, как и тогда, в Пепельную среду, не терялся в ветре и шуме моря, подействовало на него; и всё вокруг – прекрасное, как картина Рембрандта – захватило его, как плавание; он боялся шевельнуться лишний раз, чтобы не потерять, не пропустить ни одного мгновения: гимна, черного неба, огоньков дрожащих в стаканчиках, развевающегося костра, ребят, мнущихся с ноги на ногу, дующих на пальцы, белоснежного, как древнеримская статуя, отца Дерека, Грина, держащего огромную главную свечу как ружье на плече – ну кто тут против нас; и когда Йорик допел, началась литургия слова – читали не договариваясь, просто отец Дерек дал красное бархатное с золотой закладкой Писание стоявшему рядом Дэмьену, а тот дал потом Тео; Тео волновался ужасно; Дэмьен взял подержать его свечу; и Тео слышал свой голос – звонкий, радостный, революционный даже – вот так и будет – будто не древние тексты, а стихи Маяковского или Уитмена декламировал; закончил и вздохнул, будто проснулся – и передал книгу Жене; Дэмьен улыбнулся ему – будто они и вправду вот-вот пойдут в бой…
После трехчасовой мессы они поднялись в часовню, которую вечером украсили без Тео и Дилана старинными красными пасхальными флагами семейства ван Хельсингов, торжественно водрузить на место Распятие и Пасхал; «что ты шепчешь всё время – молитву непрерывную, как Фрэнни Гласс, или какое-то мелкое дело, подробность для комикса, которая всё время ускользает?» спросил Дэмьен, когда они шли на праздничный ночной ужин: пасхальный лимонный чизкейк, пасхальные шоколадные пирожные, долгожданные бутерброды с салями, копченое мясо с клюквенным джемом, гусиный паштет с укропом, холодная телятина, пирог с почками и травами, кролик с грибами, цитрусовое желе с медом и мятой; Тео поднял глаза на него и повторил слова из проповеди отца Дерека: «в мире будете иметь скорбь, но мужайтесь – Я победил мир» – и глаза его зеленые, серебристые, были как луна, зыбучие пески, капли росы на паутине; и Дэмьен был потрясен – Тео нравился ему, но не внушал доверия – Дэмьен не понимал, что хочет Тео от Братства, такой он был цельный и замкнутый, самодостаточный – в нем не было ничего от исследователя и завоевателя; в нем не было жажды, голода, страстей – наоборот, он был сама пресыщенность; и Дэмьен не сомневался, что Братство для Тео – игрушка, сомнение, эзотерический поиск новых ощущений – но теперь увидел поиск – тот самый: бороться и искать, найти и не сдаваться – самого прекрасного на земле.
Всю ночь пили; целый ящик «Джемесона»; как-то легко, передвигаясь, сидя на подлокотниках и спинке дивана, хохоча во всё горло; обнимаясь, стукаясь лбами и целуясь на «Христос воскрес!» «Воистину воскрес!», всюду обломки роскошных, с цукатами, пасхальных пирожных; поставили фоном любимый «Титаник»; а утром всех будил Изерли – «подъем, быстро-быстро» – не задерживаясь у кровати; «Христос воскрес, Изерли»; все стонали; «Воистину воскрес; быстро, быстро, вот одежда» «ты издеваешься?» «пожалуйста, ради ван Хельсинга; папский нунций и епископ будут через два часа» – и точно, Тео вспомнил, ван Хельсинг объявил за ужином, что утром, на Пасхальную мессу приезжает какие-то суперважные гости – а нунций – друг отца Дерека, они вместе учились в семинарии; многие в Ватикане настроены очень неприязненно к задумке ван Хельсинга; Тео дошел до душа чудом, хватаясь за стенки, потому что от холодных стен, собственно, становилось легче, все уже стояли в очереди на мытье и обсуждали визит; всё ли так просто – Ватикан хочет понять, что же такое создает ван Хельсинг здесь, на краю земли; «какой-то секретный орден для свержения Церкви – вот кто мы такие, по Ватиканским слухам» зевая, сказал Грин, полуголый и с полотенцем через плечо; «как всегда – католический мировой заговор» «ох, если бы мировой»…
Через полтора часа после подъема все стояли на ступенях замка, в ряд, Тео, Дэмьен, Зак, Грин и Женя держали букеты маленьких крепких, как яблочки, роз, красных, белых, розовых – Изерли спросил у Тео, может ли он дать по розе, для приветствия, выросло у него там чего-нибудь, или он просто придумал себя сад и воображаемых друзей в придачу; Тео с Грином притащили целые охапки; Изерли был потрясен – там у тебя что, плантации под розовое масло; ну, почти; они собрали букеты и перемотали их белыми, красными и золотыми лентами; всем для встречи ван Хельсинг заказал одинаковую одежду – униформу; Изерли положил ее каждому на кровать: белые рубашки с воротником-стойкой, черные длинные приталенные пиджаки с таким же воротником, и обтянутыми тканью пуговицами в два ряда и погонами на плечах, такие старинные мундиры, welcome to the black parade, черные узкие брюки, почти вливающиеся в коронные ботинки Братства; Тео заклеился пластырями; отражение в зеркале было восхитительным – суровый, бледный мальчик, стильно-монашеский, привет группам My Chemical Romance и The Hurts, фильму «Эквилибриум»; Тео подумал, что ван Хельсинг знает своих братьев – в такой форме даже с похмелья легко стоять прямо, расставив немного ноги и глядя на весь мир сверху вниз, выпятив слегка нижнюю челюсть, надув идеальные губы, дожидаясь смерти во имя великой идеи. В ворота замка въехали друг за другом два черных джипа; из каждого сначала вышли телохранители – хрестоматийные огромные дядьки в черных очках и хороших костюмах, открыли двери, помогли выйти нунцию и епископу; те были в обычном – в черном; такие седые все, хрупкие, как первый снег; братья с букетами сбежали со ступенек и вручили их; епископ, которому дал букет Тео, был красивый человек – черноглазый, смуглый, – итальянец; он сказал: «Christus resurrexit!». «Resurrexit vere!» ответил автоматически Тео; епископ улыбнулся и коснулся легко лба Тео; благословил. Затем к гостям спустились ван Хельсинг и отец Дерек; ван Хельсинг был в такой же, как у братьев, одежде, только вместо ботинок его любимые высокие черные кожаные сапоги аля Хан Соло; красив он был необычайно; глаза почти сиреневые; отец Дерек был в обычном своем облачении священника; с епископом, которому Тео вручил цветы, он обнялся и поцеловался; «ну, дайте-ка посмотреть на ваших братьев» сказал нунций, и они оба – епископ и нунций – отступили и посмотрели на братьев – те стояли в ряд, не по росту, не задумано, а случайно, будто разговаривали и заметили, что стали центром внимания, умолкли на середине; Артур горбился, стесняясь, Дилан с полузакрытыми глазами, будто слушал Бренду Ли в плеере; синяки под глазами, обескровленные губы, челки до глаз, дрожащие ноги, Тео аж хотелось сесть, так у него кружилась голова, – не в лучшем же мы виде в такой пафосный момент, подумал он, вот черт… вот черт… но, видимо, некую декаденскую усталость на их лицах приписали ночному бдению над Пасхой и минувшему посту; а, может, они и вправду были прекрасны – такие разные и одинаковые, суровые, серьезные, тонкие, бледные, как березовая роща ранней весной; такой молчание вдруг воцарилось на крыльце Рози Кин, что Тео один осмелился поднять глаза: епископ и нунций смотрели на них по-разному – епископ улыбался еле слышно, будто они ему нравились, и он уже придумал нечто вдохновляющее; он очень понравился Тео – может, из-за этого взгляда – так художники обычно смотрят, общий план, потом подробности; нунций же смотрел устало, будто уже несколько дней на ногах, может, так и было; и Братство Розы интересовало его постольку поскольку – по служебным делам, ничего личного. Затем все проследовали в столовую; её тоже украсили розами; завтракать почти никто не хотел из-за дружного похмелья; но Изерли сервировал классический английский завтрак, такой уютный: вареные яйца, ветчина, тосты, масло, мармелад, мед, клубничное варенье, рогалики, яблоки, груши, бананы; всё в белой посуде и салфетках в клеточку; что сразу захотелось куснуть чего-нибудь, глотнуть, покурить, может быть… но все выполняли долг: Изерли командовал еле слышно, жестами, кивками; Тео и Дэмьен принесли из кухни только-только с плиты пузатый сверкающий чайник с кипятком, кувшин молока, чайничек со свежезаваренным «Английским завтраком». Дэмьен уже варил кому-то кофе; Джемма была горячая, видимо, Изерли варил кофе себе рано утром, когда все спали; сколько таких утр у Изерли за спиной – когда все спят.
