Шестнадцатого октября 1941 года немцы взяли Боровск, город в Калужской области. Об этом сообщили по радио.
Она, как всегда, вышла из дома в шесть утра, села на трамвай.
У проходной клубилась толпа, на завод не пускали. Люди стояли мрачно, никуда не собираясь уходить. Это было молчание, да, огромное тяжелое молчание, но облепленное со всех сторон, как мухами, какими-то совсем новыми для нее, мерзкими, липучими словами: говорили, что по радио передавали фашистский гимн на мотив песни «Все выше, и выше, и выше…», что зарплату, которую должны были выдать за два месяца, раз завод закрыли, уже украли, начальство увозит свои семьи на грузовиках еще с ночи, со всем ценным, что удалось взять, завод разворовали, а им деваться некуда, у них теперь нет ничего, иди куда хочешь, так уходят уже, крикнул кто-то весело, по Рязанке, по Владимирке, а ты откуда знаешь, да откуда я знаю, одна баба сказала, кто-то громко всхлипнул, в толпе заматерились, возникла небольшая драка. Из ворот хозцеха, это было метрах в ста от толпы, выехал грузовичок, полуторка, доверху чем-то набитый и аккуратно обмотанный брезентом. Смотри, смотри, Буданников, крикнул кто-то, и все побежали, побежала и Нина, сама не зная, зачем и куда, толпа окружила полуторку и вытолкала прочь водителя, Буданников, начальник отдела снабжения, в драповом пальто с каракулевым воротником и в шапке пирожком, кричал на них что-то страшное: засужу, расстреляю, прочь, сволочи, охрана, охрана, но его никто не слушал, всех интересовал кожаный портфель Буданникова, который он прижимал к груди, ему быстро разбили нос и столкнули на землю, кто-то тащил Буданникова по земле за каракулевый воротник, а кто-то остро и точно бил ему носком сапога под дых, и под ребра, и в пах, начальник отдела снабжения плевался кровью, какая-то баба истошно визжала, что он еврей, в портфеле вместо денег оказались партийные документы, партбилеты, ведомости, их быстро развеяли по ветру, где деньги, деньги давай, нам детей кормить надо, листы бумаги, заполненные мелкими аккуратными буквами, взметнулись над головами, Буданникова пытались добить, но он еще хрипел, сопротивлялся, толпа аккуратно развязала брезент, и стала раздавать по головам и через головы все то, что там было так ладно, крепко и аккуратно упаковано: стулья, столы, ящики с посудой, чемоданы с мануфактурой, тканями, бельем, очевидно, что это был немалый домашний скарб Буданникова, который он погрузил на служебную машину, намереваясь отправиться тотчас же за своей семьей, обилие и разнообразие этого скарба неприятно удивило рабочих, они пихали Буданникова в бок сапогами, уже беззлобно, скорее для шутки, повторяя вполголоса, ишь, нажил, еврей, я не еврей, я не еврей, сипел Буданников, Нина бросилась к одиноко стоящему милиционеру, но он лишь отрицательно покачал головой, внимательно наблюдая за происходящим: извините, девушка, ничего сделать не могу.
Нина оцепенела.
Она остро поняла, что если бросится сейчас кого-то защищать, восстанавливать социалистическую законность, увещевать и воспитывать, она точно так же погибнет в этой толпе, а хотела ли она погибнуть, защищая Буданникова? Но его уже и не нужно было защищать, начальник отдела снабжения отполз в сторону и лежал тихо, надеясь незаметно исчезнуть из этой заварухи. Нина закрыла лицо руками от ужаса и пошла прочь.
В этот день, и на следующий день, и на следующий день следующего дня она ходила по городу, не зная, куда себя деть и что делать. Огромный город был полностью парализован – редкие трамваи тихо и очень медленно скользили по мокрым от дождя улицам. Казалось, что трамваи боятся привлечь к себе внимание, как будто, если они поедут быстрее, поедут как всегда, в них тоже ворвутся, выбьют стекла и заставят остановиться. Это были трамваи-инвалиды, насмерть испуганные тихоходы. Но кое-кто все же на них ехал, прижав лицо к оконному стеклу и стараясь ничего не пропустить. Троллейбусы прекратили движение полностью, стояли с опущенными штангами. Метро было закрыто, люди толпились возле тяжелых, новеньких, красивых, почти в два человеческих роста дверей метрополитена из красного полированного дерева, как будто не верили, что оно может не работать, курили, обсуждали новости, нервно оглядываясь вокруг. Метро привлекало к себе даже безо всякого движения. Нина тоже постояла возле «Кировской». Закрытое метро стало каким-то ударом и для нее. Потолкала наглухо задраенную дверь. Ей крикнули: «Девушка, сильнее, сильнее», народ отчего-то захохотал, она покраснела и медленно пошла дальше.
Люди шли по улице медленной и густой толпой, стояли большими кучками и разговаривали, обсуждая последние новости. Она тоже останавливалась, слушала. Город был заполнен всякими людьми, никогда она не видела на улицах такого количества народа, казалось, что всем просто страшно сидеть дома и они вышли сюда, чтобы быть вместе. Говорили про разное – о том, что основное движение, на подводах и на машинах, идет по Рязанке, что там уже не протолкнуться, что вокзалы практически не работают, стоят поезда под парами, но не трогаются с места, туда не пускают, все входы-выходы перекрыты, шепотом передавали и другие новости – в городе второй день продолжался грабеж ювелирных магазинов, да что там ювелирные, вы кругом-то посмотрите, сказал кто-то. И верно, двери всех магазинов и всех учреждений были закрыты. Почта, телеграф, «Молоко», «Хлеб», «Гастроном», комендатура – закрыто было все, если какая-то дверь на улицу была открыта и туда-сюда лихорадочно входили и выходили люди, часто в военной форме, с тюками и мешками, сразу собиралась толпа, что вы выносите, кричали им, на кого вы нас бросаете, то же самое было на Знаменке, на Манежной, но здесь стояли военные грузовики, армейские, крытые брезентом, окруженные красноармейцами, винтовки с примкнутыми штыками, они стояли аккуратной цепью и зорко посматривали вокруг.
Нина шла по центральным улицам, где тревожно мчались грузовики, легковушки, быстрым шагом шли небольшие военные отряды. Этот город, совсем непонятный и неизвестный ей, был даже красив в свой трагической маске. Но если она ступала за пределы больших московских улиц, в какие-то дворы или переулки, на боковое, не прозрачное для дальнего взгляда пространство, там эта тревога переставала быть красивой и делалась страшной и злой.
Многие витрины магазинов были вдребезги разбиты. Люди срывали засовы, сбивали замки и выносили все, что можно было вынести – мешки с крупой и мукой, с сахаром, картофель и овощи в прогнивших ящиках, бутылки, банки консервов. Разбирали уже последнее. Великолепные большие гастрономы стояли с разбитыми окнами, с пустыми прилавками, перекореженные и страшные. Люди несли мешки, тащили украденное на колясках, на санках, хотя не было снега, стоял мерзкий скрежет от этих санок. Нине хотелось спросить: «У кого вы воруете, у себя?», – но она смотрела в лица этих людей и не видела среди них преступников, она плакала, и снова смотрела, что происходит в Москве. Начались пожары, дым шел и справа, и слева, проезжали редкие пожарные машины, но пожаров было больше, чем машин. Наконец, она дошла до Шоссе Энтузиастов через Заставу Ильича – здесь все было запружено машинами, повозками и людьми. Люди быстрым шагом беспорядочно шли за машинами и повозками. «Бегут», – подумала Нина.
Но снова – она смотрела на их лица, и ей не хотелось их остановить. Это были усталые, сосредоточенные лица, на которых не было страха. Некоторые несли на руках или везли в колясках маленьких детей.
У Заставы образовался затор. Немногочисленные военные патрули в фуражках с синими и красными околышами останавливали машины и проверяли документы и содержимое. Было страшно, потому что толпа огромная, а этих военных людей в новеньких шинелях и с револьверами в руках совсем немного. Какие-то куцые милицейские патрули и красноармейцы с винтовками пытались сдерживать напиравших, но это было трудно. Люди напирали, кричали, возникала давка, стреляли в воздух, визжали от страха. С огромным трудом машины удавалось сворачивать на обочины и проверять. Распаковывали мешки, тюки, коробки, чемоданы, в воздух полетели документы – снова, как и там, у протезного завода, над толпой закружились, как белые птицы, бумажные листы, исписанные канцелярским почерком, с датами и печатями. Октябрьский ветер, внезапно появившийся, как будто из-за угла, с удесятеренной силой дунул вдруг, и бумажные птицы поднялись в воздух и потом заструились, понеслись между ногами, домами, машинами, по улицам, застревая в лужах, бумага носилась в воздухе, как будто это были немецкие листовки, – и кто-то стал кричать: сволочи, сволочи, что вы делаете, это же партийные документы. Его быстро заткнули, люди начали наступать на эти листы, не читая. Нина, охваченная общей тревогой, обошла по каким-то дворам этот затор на Заставе Ильича и зашагала дальше по Шоссе Энтузиастов.
Она шла все тем же быстрым лихорадочным шагом, в одном ритме с колонной беженцев, уходивших в этот день из Москвы.
