– Что вам угодно, Herr Oberst? – спросил он уже чуть более уверенно. – Как здоровье адмирала?
– Не извольте беспокоиться, господин генерал, я привез вам от господина адмирала и еще нескольких известных вам лиц сувенир. – И полковник достал из кармана золотой портсигар. Огромный камень его крышки высверкнул красным и синим, когда полковник портсигар раскрыл.
– Чудная вещица, – пробормотал премьер и протянул руку. – Покорнейше…
Но герр оберст извлек из портсигара какой-то продолговатый предмет и протянул его генералу.
– Что это? – недоуменно спросил Сыровны. – Но позвольте, полковник, что это значит?
На ладони премьера лежала пуля.
– Чистое серебро, господин генерал, – медленно произнес полковник, – да и надежнее, чем три обыкновенных… – Да, и еще… – Полковник Тихий обернулся в дверях. – Вас, генерал, кажется, наградили орденом Почетного леги она за успешную эвакуацию союзных нам войск из России? Передайте вашим французским друзьям, что мы не замедлим…
И полковник Тихий вышел.
Ян Сыровны молча опустился в кресло.
Серебряная пуля стояла посреди огромного письменного стола, тускло отливаясь в полировке.
– Никого не пускать, ни с кем не соединять, – приказал в трубку секретарю генерал. Затем, помедлив, открыл небольшой сейф и достал оттуда несколько ветхих листов бумаги. Они легли на полировку стола рядом с пулей…
18 декабря 1919 года, станция Ачинск, Сибирь, Россия, штабной поезд главнокомандующего Русской армией
– Господин генерал, телеграмма от Верховного из Нижнеудинска! – Полковник Вырыпаев протянул бланк Каппелю. – Владимир Оскарович, вы слышали?
Каппель сидел, сжав руками голову. Он и без того знал, что в телеграмме. Чехи, захватившие Транссибирскую магистраль и драпавшие на Дальний Восток, отбирали паровозы у русских эшелонов, с войсками ли, с ранеными, с беженцами – им было все равно. Сотни поездов так и остались в тупиках пятитысячекилометрового пути, все находившиеся в них погибали от тифа, холода и голода, выживших добивали наседавшие красные. А чехи на экспроприированных составах вывозили воинскую добычу, бесчисленным обозам чехословацкого корпуса был дан зеленый свет…
И вот вчера были отняты паровозы из эшелонов Верховного правителя России. Штаб Колчака, он сам и двадцать шесть тысяч пудов золота – часть золотого запаса Российской империи – оказались под угрозой захвата красными.
Каппель знал, что Колчака защитить было больше некому. Но что могла сделать уцелевшая кучка его солдат с командованием союзных войск, находившимся за тысячи верст отсюда, под охраной французских, чешских, японских и американских штыков?!
– Вася, пиши ответ, – медленно произнес Каппель, обращаясь к Вырыпаеву.
«Генералу Сыровны, командующему чехословацким корпусом, – слова неровно ложились на бумагу под карандашом полковника. – Если Вы, генерал, решились нанести оскорбление Русской армии и ее Верховному главнокомандующему, то я, русский генерал Каппель, в защиту ее чести и достоинства, требую от Вас удовлетворения путем дуэли со мной».
– Отправить немедленно! – Каппель вскинул глаза на полковника Вырыпаева. – Немедленно, открытым текстом…
16 марта 1939 года, резиденция правительства, Прага, Чехословакия
Генерал Сыровны со вздохом отложил первый лист. «Этот Каппель, – подумал он, – так и не узнал, сколько их, наивных, мне писало…» И он взял в руки следующую бумагу.
«Открытое письмо генералу Сыровны» – значилось в верхнем углу.
«Вы жестоко ошибаетесь, генерал, – значилось ниже, – если думаете, что Вы, палач, славянин, собственными руками похоронивший в печах и тюрьмах Сибири возрождающуюся Русскую армию с многострадальным русским офицерством, 5-ю польскую дивизию и полк сербов, позорно предавший адмирала Колчака, безнаказанно уйдете из Сибири…»
– А вот ушел же! – хихикнул Сыровны и продолжил чтение.
«Я требую от Вас, генерал, ответа за наших детей и женщин, переданных Вами в публичные дома и общественное пользование “товарищей”, оставляя в стороне факты выдачи на станциях Тулун, Зима, Половина и Иркутск русских офицеров на моих глазах, дружественно переданных по соглашению Вами, для расстрела в руки “товарищей”.
Но за всех их, замученных и расстрелянных, несомненно, потребуют ответа мои братья-славяне, русские, и Великая Славянская Россия.
Я же лично, как поляк, офицер и славянин, обращаюсь к Вам: к барьеру, генерал! Иначе я называю Вас трусом и подлецом, достойным быть убитым в спину.
Капитан Польских войск в Сибири Ясинский-Стахурек, 5 февраля 1920 г.».
Генерал Сыровны встал и в волнении заходил по кабинету…
«И этот польский недоносок, пся крев, туда же с этими русскими лапотниками…» – билось у него в голове. Перед его глазами невольно вставали картины катастрофы Русской армии в Сибири, тысячи и тысячи брошенных людей по всей магистрали, полки, корпуса и дивизии, оставленные без прикрытия и без надежды и выбиравшие между смертью в бою или расстрелом и мучениями в плену, и все из-за того, чтобы чешский корпус с добычей покинул Россию, раз уж об этом удалось договориться с большевиками.
– А что они думали, мы будем умирать за их русские и польские задницы?! – вслух негодовал Сыровны. – Нет уж, дулю вам! Дулю! Дулю, дулю, дулю!!!
«Nicht kapituliren!»[13] – донеслось с улицы. Генерала ждал еще третий листок.
«Главнокомандующему Русской армией генералу Каппелю, копия генералу Сыровны, кабинету министров, союзному командованию.
Ваше Превосходительство! Вы в данный грозный и ответственный момент нужны для армии. Я вместо Вас встану к барьеру и вызываю генерала Сыровны, дабы ответить за оскорбление, которое нанесено его частями доблестной Российской армии, героически сражающейся сейчас с красными под Вашим командованием.
19 декабря 1919 г., атаман Семенов».
Генерал Сыровны остановился. Ему показалось, что сквозь рев толпы и бравурный марш до него донеслись проклятия из девятнадцатого года, по-русски, по-польски, по-серб ски, по-киргизски, по-бурятски, по-татарски, по-турк мен ски – из-под каждого сугроба, из-под шпал, из рвов, из обгоревших или выстуженных намертво теплушек, из тайги, из-подо льда великих рек, из застенков чрезвычаек, из подвалов и яров.
Генерал в страхе оглянулся. В сейфе масляно блеснула рукоять пистолета.
– Нет, нет, никогда! – в панике, в истерике зашептал генерал. – Никогда!
Все так же долетали через бархат гардин звуки марша и свист и крики с улицы. Чуть слышно звенели аппараты в приемной у секретаря, и топот тысяч и тысяч сапог по брусчатке эхом отдавался в голове генерала.
3 августа 1939 года, Москва, Кремль
– Иосиф Виссарионович, Риббентроп уже на пути сюда! – Молотов поклонился и вышел.
Сталин остался один. Он сидел за столом, крытым зеленым сукном. В тяжелой мраморной пепельнице еще дымилась трубка с табаком из папирос «Герцеговина Флор». До встречи с министром иностранных дел Германии оставалось минуть десять.
– Польшу уже не спасти, – вслух думал Сталин, меряя шагами кабинет, – можно спасти лишь часть поляков… Прибалтика? Что Прибалтика? Недоразумение.
Сталин остановился посреди кабинета. Он припомнил донесения пограничников о том, как эстонцы и латыши, обирая сдавшиеся белогвардейские части до нитки, буквально голыми выгоняли их на лед Чудского озера или в поля, заставляя возвращаться в Россию, и секли пулеметами пытавшихся уклониться.
«Что ж, господа, вы расплатились с белыми за царя… Теперь пора расплатиться с нами за белых», – последнюю фразу он вслух не произнес.
Это было бы слишком большим подарком для всех этих плясунов вроде Никиты Хрущева. И что Надежда в нем нашла еще тогда, в Промакадемии, зачем в дом привела? Только в память о ней терпеть его приходится. Хотя в «ежовщину» он очень даже пригодился…
«Что ж, Тухачевский и Блюхер расплатились за Каппеля и Колчака. Сыровны за всех них. Кто там еще? Маннергейм? С ним бы надо договориться, русский же генерал… Но в этом-то вся и беда, – продолжал думать Сталин, наблюдая, как медленно открываются массивные створки дубовых дверей и в кабинет входят Молотов, Риббентроп и Шуленбург. – Почему, о господи, мы можем договориться с любой нечистью, но не способны понять и услышать друг друга?!»
И Сталин шагнул навстречу посланцу Гитлера.
2 августа 1241 года, Сплит, Хорватия
– Ха![14] – Нукер у шатра великого хана Батыя угрожающе вытянул саблю в сторону едва различимой в предрассветном тумане фигуры. Лазоревое Адриатическое море ласкалось к прибрежным камням. Город с красными черепичными крышами, угадывавшийся вдали, стекал с горы прямо в тихий предутренний прибой.
– Анхаарах ба дагах![15] – раздалось в ответ. Нойон Жамбыл, баурши[16], единственный, кто имел право тревожить хана в любое время, приблизился к шатру.
