Его внучка-студентка проходила стажировку в Европе и была поражена таким способом приёма ванны. А также тем, что в вагоне пришлось умываться из общей раковины, затыкая её пробкой! А туда до тебя сплёвывали и сморкались шестьдесят, не приведи господи чем больных, пассажиров…
– Послушай, – ахала она, – да ведь мы, оказывается, были неслыханные советские транжиры! Богачи! Рокфеллеры! Вода из кранов хлестала гейзерами!
Оба вдруг наперегонки принимались вспоминать тяжёлые чугунные советские цены. Хлеб чёрный 14 копеек, белый – 22. Колбаса «чайная» – рубль, «докторская» – два двадцать. Газировка без сиропа – копейка, с сиропом – три. Яйцо отборное десяток – рубль. Киносеанс для взрослых 20 копеек, индийский двухсерийный – 40. Баня 20 копеек, автобус – 4 копейки.
Вот чего Майе даром не надо – так это дешёвых автобусных поездок: как вспомнишь – так вздрогнешь.
Как промозглым сентябрьским днём стояла на остановке с внучонком на руках. Вокруг столпотворение, а автобусы с табличкой «в парк», один за другим, лихо проносятся мимо порожняком. Час, другой… Вот, кажется, ползёт её автобус. Страшненький, дребезжащий, с засаленными драными сиденьями, до которых она брезговала прикоснуться. Похоже, эти автобусы долго эксплуатировали в какой-нибудь банановой республике, прежде чем аборигены решили: «Ну, хватит, пожалуй», – и продали нашим провинциальным АТП.
Толпа на остановке приходит в неописуемое волнение. Крик, визг, мат, стоны… Повезло: Майю с малышом втащило в салон. Спасибо: не шмякнуло о поручни, не вывернуло руки-ноги, не раздавило в дверях. Весёлый водитель-юморист пару раз дёрнул автобус вперёд-назад: трамбует, уминает пассажиров, стряхивает гроздья людей, застрявших на ступеньках.
Трогают. Одной рукой она держится за поручень, другой прижимает внучонка, в третьей руке держит сумку, в четвёртой – сложенную коляску, пятой протягивает кондуктору деньги за проезд, зажав кошелёк в зубах…
Однажды Майе не хватило места, осталась на пронизывающем ветру, под дождём. Чьи-то руки взяли у неё ребёнка, коляску, сумки – и они оказались перемещёнными в тесный, душистый, тёплый салон автомобиля. Любимый проезжал мимо с женой, заметил её. Жену быстренько увёз домой, а сам – сюда, под выдуманным предлогом. Сколько им по жизни приходилось выдумывать, изворачиваться, врать, терпеть шпынянья…
Но уже царствовал интернет, значительно облегчивший жизнь любовников. Он играл роль дупла в старом дубе, как для Маши Троекуровой и Дубровского. Майя особенно увлеклась, сутками готова была сидеть за компьютером – он её даже ревновал.
– Не совестно таскаться на старости лет? Детей бы, внуков постыдился. Только представлю, чем вы там занимаетесь – меня тошнит! – Это его жена.
Майиного мужа, царствие ему небесное, давно нет на свете. Её стыдят сын и дочь:
– Позорище, мама! Над тобой потешается весь город. Престарелая Джульетта!
Если бы Джульетта (или Маша Троекурова) состарилась – она бы, наверно, выглядела именно так: миниатюрная беленькая старушка. Причёска – сиреневый волосок к волоску, губы тронуты бледной помадой. Опрятный бежевый костюм, и газовый шарфик повязан с кокетством. Ленинградка – это навсегда.
Ничем таким они, боже упаси, не занимались в своём гнёздышке – просто уже не могли без встреч. Он говорил, как ему легко с ней дышится: будто ко рту поднесли кислородный шланг. Прощаясь, Майя наказывала ему беречь сердце, не простужать слабые бронхи, и кутала его в шарф. Он дышал ей на сухие ручки, и тщательно натягивал перчатки, обувал каждый пальчик в тесное шерстяное платьице.
Сквозь сон Майя услышала визг тормозов за окном. Хлопнула парадная дверь, послышались шаги по лестнице. Треск звонка. Недоумевающий сын вышел из спальни, натягивая пижамные брюки. Вошли люди.
– Такая-то, прописана там-то? Почему не проживаете по месту прописки? Нарушение паспортного режима. Вот ордер на обыск.
Из компьютера извлекли жёсткий диск. Как удобно: раньше бы пришлось громить всю комнату – сейчас достаточно вытащить маленькую штучку.
– Потрудитесь собрать необходимое. Документы, пара белья, туалетные принадлежности.
Майя прихлопнула ладошкой рвущийся крик, вскочила. Никого нет в комнате, за окном тихо падает снег, горит зелёный ночничок. Приснилось.
– Знаешь, я скоро умру.
– Ну вот, выдумала. Это на тебя не похоже: ты уподобляешься дворовым старухам.
Гаражный кооператив за неуплату отключили от центрального отопления. Пришлось забраться в машину и включить печку. Она рассказала сон, он посмеялся: «Поменьше пасись на форумах: после них и не такое приснится». Она упрямо повторила:
– Виток завершён. Вот увидишь, я скоро умру. Ты не плачь обо мне. У нас с тобой была такая длинная жизнь.
– Виток какой-то. Ты кто, космонавт?
– Я гвоздик твой в сердце, – укоризненно, тихо напомнила она.
Их нашли утром: взявшимися за руки, уснувшими с детским безмятежным выражением на лицах. Отравление выхлопными газами.
Его жена заявила, что пальцем не коснётся похорон этого старого похотливого кота. Но, что бы они ни кричала, хоронить по-человечески всё равно надо.
Убрали, как положено, поплакали. Понесли к перекрёстку – там провожающих ждали катафалк и автобусы. А навстречу из переулка текла другая процессия. Несли Майю в её любимом бежевом костюме, в неизменном воздушном шарфике.
Произошла заминка, смятённые ахи-вздохи, перешёптывания, многозначительные переглядывания и покачивания головой. Носильщики никак не могли разминуться в тесном переулке, и некоторое время он и Майя плавно покачивались и плыли рядом.
После кое-как разобрались. Две смешавшиеся, перепутавшиеся толпы сердито упорядочились, нашли своих, рассосались, расселись в своих транспортах и поехали в разные концы кладбища. А потом – помянуть в кафе, в разные микрорайоны.
А в городе ещё долго говорили, что вот-де, хоть так в последний разочек нашли способ свидеться.
В ушах Розы Наумовны – крупных, мясистых, с мочками, оттянутыми тяжёлыми серебряными серьгами, – с некоторых пор поселился Мировой Океан. Сначала океанский прибой звучал приглушённо, издалека – как будто к ушам приложили привезённые с юга раковины. Потом гул стал нарастать. Океан волновался, набирал силу, перекатывал валуны, грозно рокотал, бился могучими прибоями о барабанные перепонки. Сквозь него всё труднее было расслышать человеческие голоса.
«Высокий холестерин, – сказали в районной поликлинике. – Начальные признаки атеросклероза головного мозга». И популярно разъяснили: «Сосуды у вас стеклянные». Розе Наумовне выписали кучу бумажек: пройти ультразвуковое исследование сердца, почек и так далее.
Перед УЗИ следовало выпить литр воды, в ближайшей аптеке продавали минералку без газа. В стерильно-стеклянной аптеке пить было неудобно, на крыльце под взглядами прохожих – тоже. Она спустилась с крылечка и зашла за кусты. Минералка была противная, Роза Наумовна давилась, глотала маленькими порциями, чтобы не дать воде обратного хода.
– Сушняк? – с сочувствием спросили её. Голос принадлежал мужчине со всклокоченной бородой, в которой застряли жухлые травинки и даже трамвайный билетик. На нём были грязный пуловер и озеленённые травой джинсы. Вылезши из-под куста, держась для равновесия за ветку, он корректно покачивался и доброжелательно улыбался.
– Сударыня, скооперируемся на пивко?
Роза Наумовна захлебнулась, закашлялась и облила грудь водой. Её – приличную даму, свежеиспечённую пенсионерку – принял за свою подзаборный алкаш, отброс общества! Она пулей вылетела из кустов и уже у поликлиники обнаружила, что продолжает прижимать к груди бутылку минералки. С отвращением выбросила её в урну, как отравленную. Ощущение было, что алкаш приложился к ней грязными, обсыпанными герпесом губами. Мерзость, мерзость какая!
На дверях больницы трепыхался листок: церковь взывала к добрым людям. Надвигались холода, страждущим и ослабшим требовались тёплая одежда и обувь – желательно мужские.
У Розы Наумовны в доме не водилось мужчин. Из подходящей одежды в шифоньере в суконном чехле висело только папино пальто. Построено оно было в конце пятидесятых годов частным портным Гольдманом – боже мой, что это было за пальто!
Двубортное, долгополое, просторное, из тонкого светло-серого кашемира, с мягко, совершенно натурально приспущенными широкими плечами, с элегантно провисшим на уровне бёдер хлястиком.
Мода пятидесятых ушла, потом вернулась, потом снова ушла и уже в наши дни надолго заблистала мужественной широкоплечестью, изысканной мешковатостью, расточительно крупными деталями, джентльменской старомодностью. Даже моль из учтивости тронула папино пальто лишь в самом незаметном месте: под мышкой.
Роза Наумовна сняла чехол, разложила пальто на столе… Папы давно нет на свете, у любимой маленькой Розочки холестерин и плохие сосуды. Случись что, папино пальто выбросят на помойку, где его изгрызут крысы, порвут собаки, запачкает липкая кухонная грязь…
