– На вашем перстне изображена птица зимородок. Я не буду лукавить, ещё не зная ваших работ, я обратил внимание на кольцо. Я знаток дохристианской эпохи, и всякого рода мелочи, связанные с ней, меня интересуют. Ну, а когда я увидел ваши работы, то у меня не осталось сомнений, кому сделать этот заказ, – вот что сказал мне Никос.
Я тебе не рассказывал, но кольцо вряд ли имеет отношение к моему роду, я его нашёл на узкой тропе между грядками. Меня часто на лето забрасывали в деревню к родственникам. И вот я – босоногий пацан – бегу, как оглашенный, и бац – напоролся на пчелу. От боли тут же сел на пятую точку и пытался вынуть пчелиное жало. Ногу жгло как раскалённым железом. И вот тут-то я и увидел что-то блестящее. Это оказалось кольцо, которое я хоть и подобрал, но, бросив в карман портов, тут же забыл. Только дома вспомнил о своей находке, и все годы прятал его в своём мальчишеском тайнике, и никому не показывал, а надевать его стал, когда оно стало мне впору, и главное – статус мой к нему подравнялся. Вот какую оно мне сослужило службу теперь, мудрец Аристид всё же прав, как ни крути, судьба – индейка.
Смеркалось, и я, утомлённый внечатлениями дня, удалился в отведённые мне покои и решил прилечь, но вдруг услышал лёгкое постукивание о стекло, с той стороны окна сидела необыкновенная птичка. С зеленовато-голубым оперением с серебристым отливом на спинке и рыжим на брюшке, с белым ожерельем на шейке, красными ланами и довольно вытянутым тёмным клювом. Птичка замерла и внимательно, будто разглядывая, посмотрела на меня. Казалось, она совсем не боится и ждёт чего-то. У меня возникло абсурдное желание открыть окно и впустить её. Только я попытался это сделать, как, возможно, треск открывающейся рамы вспугнул птичку, она, взмахнув крыльями, быстро исчезла.
Надо отметить, что у Никоса очень обширная библиотека, и на следующий день, отыскав энциклопедию по птицам, нашёл название своей вчерашней гостьи. Эта птица называется зимородок, то есть так же, как и птица, изображённая на моём кольце и на трости Никоса. Это совпадение показалось мне не случайным. И, проявив дальнейшее любопытство относительно названия птички, натолкнулся на древнегреческий миф об Алкионе. Оказывается, Алкиона по-гречески означает зимородок. Так вот, согласно мифу. Алкиона была женой фессальского царя по имени Кеик, чьё имя также носит название птицы – чайка. Когда Кеик не вернулся из морского путешествия, Алкиона бросилась со скалы в море. А боги, потрясённые силой чувств влюблённых, обратили их в зимородка и чайку. С той поры, когда в период зимнего солнцестояния зимородок высиживает яйца, боги запрещают ветрам поднимать волны, чтобы не смыть гнездо. В это время море безопасно для путешествий, я начал проникаться духом отшельничества. Не зря Никос дал мне время оглядеться, привыкнуть к обстановке. Мои бурные внутренние творческие метания перешли из состояния низкого старта в стадию спокойного ожидания, и фальстарт им не грозил. Осталось предвкушение большой серьёзной работы, которое горело во мне ровным размеренным пламенем вместе с теми внутренними переживаниями, которые я испытывал, открывая для себя этот мир, доселе мне, урбанисту, неведомый. Всё здесь было необычно и дышало внутренней свободой. Может, за счёт бескрайних лесных просторов, может, доброжелательности людей, хлопочущих по хозяйству, зверей и птиц, строящих норы, вьющих гнёзда на расстоянии вытянутой руки от меня.
Я немного знал о дохристианской эпохе из школьной программы и из других источников. Но одно дело – прочитать и услышать, и совсем другое – увидеть и дотронуться. Можно сказать, окунуться в неё.
А удивляться было чему. Лики деревянных изваяний смотрели на меня с высоты своего двухметрового роста. Я стал конаться в запылившихся уголках моей памяти: как вас зовут, идолы давно минувших дней? Ты, наверно. Род? А ты Мара или Макошь? А ты кто – Сварог или Перун, Хорс, Дажьбог или, может, Велес? Ничего, что я с вами на ты? Но, говорят, с богами, как и близкими, общаются на ты. У вас достойное капище, вы не забыты. Вам, наверно, это приятно. Я огляделся в надежде, что никто не наблюдает за мной. «Вот к чему приводит долгое отсутствие общения с другом и эта нереальная обстановка», – подумалось мне. Если, конечно, не считать разговоров с Никосом. Но, право, эти разговоры, хоть он и отрицает, носят всё же назидательный характер, а я большей частью взираю на него и слушаю, ну как на лекции по философии. Первые записи о нём, которые я сделал, будучи под впечатлением от наших первых разговоров, мне самому показались странными; вжившись же в его состояние настолько, будто я сам думаю за него, я не стал менять ни строчки, ни слова.
Печать печали не покидала чело Никоса. Он не стремился производить впечатление печального человека, и, надо отметить, его печаль, во взгляде посторонних на него людей, не соприкоснувшихся с его историей, трансформировалась в аристократическую загадочность, которая очень импонировала положительному в данном случае ярлыку, что навешивает общество на каждого из нас для персонификации от остальных людей. Тем не менее, в свои 45 он выглядел старше, что визуально наполняло его облик ещё и дополнительной мудростью.
Печаль была подлинной, и навешанные ярлыки и мнения тоже недалеко ушли от истины его человеческой натуры. Правда заключалась в том, что его жена – единственно любимая им женщина – вот уже как пятнадцать лет покоилась в семейном склепе, и его жизнь в личностном плане была сконцентрирована на двух дочерях, как он считал, продолжательниц его дела. Он гордился тем, что в его жилах течёт кровь предков, почитаемых на Руси волхвов. Его беспокоило, что его чистая вера в достоинства предков, уважение и преклонение перед их деяниями многие окружающие принимали с подозрением и, соприкоснувшись ближе с его культом, грубо называли его сектантом, а адептов – приверженцев его веры – сектантами. Да и что такое секта? Это своего рода свободомыслие, отличное от общего направления, это другая линия философских взглядов. «Почему я должен мыслить как остальные?» – недоумённо разводил руками Никос. Подчинение большинству, иначе – ату его за инакомыслие. Получается, жестокость, совершённая большинством, это уже не жестокость, она возведена в ранг закона, это уже правило жизни.
Его свободолюбивая натура, открытая только для естественных сил природы, бунтовала против такого уклада жизни. Но несправедливые правила и те социальные рамки диктовали условия, заставляли приспосабливаться его душу к осторожному образу жизни, дабы не причинить вред своим дочерям и своим приверженцам от людей, заинтересованных в единоверии. Что плохого в том, что он больше других почитает своё наследие, помнит имя своё? Он не противостоит людям и их вере, он не заставляет их отрекаться от веры, просто он не приверженец той религии, что проповедуют массы. Равно такой же скептицизм и улыбку вызывают в нём они, как и он у них. Он хочет, чтобы его оставили с его мировоззрением наедине, а они своим презрением и отрицанием очевидных вещей унижают и бичуют. После смерти жены он продолжает дело отца и деда, но отвернувшаяся от него любовь, вернее, её отсутствие, угнетали его душу. Он стал более требователен к окружающим, от дочерей требовал беспрекословного повиновения и усвоения всего того, что знал сам. Сына у него не было, и решение представить своих дочерей частью той культуры, которую, как её представитель, он проповедовал, считал своим наиважнейшим долгом в жизни. Но это всё я додумал за него, делая выводы из первых бесед с ним, надеясь, что основные домыслы и моё представление о Никосе не пойдут кардинально вразрез с истинным положением дел.
Помни, ты обещала, – услышал я последние напутственные слова, произнесённые Никосом своей дочери, входившей в комнату, где я приготовил уже всё необходимое для воплощения её на холсте. Сам Никос остался за дверью, а очаровательное создание в чёрном облегающем платье а ля Коко Шанель, в чёрных лакированных туфельках на высокой шпильке прошлось по комнате, зовуще покачивая бёдрами, всем телом говоря: «А вот, посмотрите на меня, хороша, не правда ли?!»
«Интересно, – подумал я, – что такое она ему обещала? Ведь это, несомненно, связано со мной. Иначе не было бы произнесено в последний момент пересечения порога комнаты».
Было похоже на прощальный взмах – остановить что-то неконтролируемое… в нём была и надежда, и отчаяние: отчаяние от практического знания ситуации и робкая надежда, что возможно исключение из правил.
Девушка знала себе цену и была довольна произведённым эффектом. Она не была вульгарна, но смела и, как само собой разумеющееся, протянула руку для поцелуя. Могу сказать, что я получил эстетическое удовольствие от её поведения: не противно, скорее, наоборот.
– Меня зовут Зирин, – представилась она. – Так вот вы какой – художник по имени Марсель. Вы не боитесь в меня влюбиться?
