«Интересно, – подумал я, – что такое она ему обещала? Ведь это, несомненно, связано со мной. Иначе не было бы произнесено в последний момент пересечения порога комнаты».
Было похоже на прощальный взмах – остановить что-то неконтролируемое… в нём была и надежда, и отчаяние: отчаяние от практического знания ситуации и робкая надежда, что возможно исключение из правил.
Девушка знала себе цену и была довольна произведённым эффектом. Она не была вульгарна, но смела и, как само собой разумеющееся, протянула руку для поцелуя. Могу сказать, что я получил эстетическое удовольствие от её поведения: не противно, скорее, наоборот.
– Меня зовут Зирин, – представилась она. – Так вот вы какой – художник по имени Марсель. Вы не боитесь в меня влюбиться?
– Вы очаровательны, – сдержанно сказал я, но эта сдержанность давалась мне с трудом, потому что в её голосе я уловил те колдовские нотки, тянущие в омут, нотки, что слышал в безымянном пении, иногда долетающем до моего слуха.
– Это ваше пение я иногда слышу? – спросил я.
– Нет, это не я, – ответила Зирин. – Возможно, это записи, папа любит их слушать. А, впрочем, я пою, но я не думала, что моё пение кому-то мешает.
– Я этого не сказал…
К чему, к чему, а к такой притягательной силе женского очарования я был не готов. «Не помешает ли это работе», – признаюсь, подумал я. Улыбнулся своим мыслям: рассуждаю как умудрённый опытом старый дед. У нас разница в возрасте не очень значительная. Эта восемнадцатилетняя малышка с первого момента знакомства вертит мной, как хочет, а я податлив, словно расплавленный воск. Надо переломить ситуацию обязательно. Может, зная именно эту её особенность воздействия на мужчин. Никос и предупреждал её на пороге мастерской. Старание дистанцироваться от Зирин на первых порах увенчалось успехом. Я незаметно глубоко вздохнул несколько раз и уже спокойным без придыхания голосом предложил ей присесть на кушетку, поставленную мной именно так, чтобы было удобно созерцать позирующую модель, где светотени выступят помощниками в работе. Дуализм будет продолжен.
Сегодня вечером, как и несколько дней подряд, птичка зимородок постучала в моё окно. Я его открыл, она не улетела и позволила взять себя в руки. Высшая степень доверия. Но в этот момент открылась дверь в комнату (возможно, увлечённый общением с моей необычной гостьей, я не услышал упреждающего стука). Птичка вспорхнула и улетела. Я очень сожалел, но у меня не было времени долго сокрушаться но этому поводу: вошедшим оказался хозяин дома, и я должен был уделить ему внимание. Увидев открытое окно, он очень удивился.
– Друг мой, вы принимаете воздушные ванны закаливания?
Несмотря на моё хорошее к нему отношение, мне почему-то не хотелось объяснять причину моего поступка. Впрочем, это ведь касалось не только меня, но и маленькой птички, проявившей ко мне своё доверие. Так что наша тайна осталась при нас: при мне и Алкионе (так я стал называть её про себя).
Мы обменялись с Никосом незначительными фразами. Видимо, он не решался напрямую спросить о том, как ведёт себя его дочь Зирин. Сказал только, что верит в меня и не сомневается, что портрет займёт достойное место в его картинной галерее.
Не раздеваясь, я прилёг на кровать, размышляя о портрете Зирин: о своих набросках, красках и о том, что я раб красоты. Но, согласись, она бывает разной. Не хочется уподобляться банальностью: сколько людей, столько и мнений. Просто она разная, вот и всё. Перейдя к конкретному персонажу изображаемого мной объекта, скажу: она прекрасна, прекрасна той стандартной, общепринятой красотой нашего времени, но не более того. Изящные длинные средства передвижения… Подумалось о том, как можно по одной такой фразе сразу наметить отношение автора к объекту. Её перси, тут я вспомнил приятеля, который чуть не захлебнулся слюной, живописуя знакомую девушку в 17 лет, обладающую необыкновенным четвертым номером бюста, но вот здесь, как говорится, каждому своё. Кому-то очень важно сказать: «О, её грудь не больше моей ладони», – и это ему важнее всех иных факторов красоты. Но буду лоялен. Перси Зирин, с моей точки зрения, без описания оных, просто прекрасны. В них нет мясистой вульгарности, но они достаточны для того, чтобы их демонстрировать в декольте, они упруги, и соски, не отягощенные никакой телесной бронёй женского белья, всё время на страже – как солдатики на посту, говорят о своей готовности к любовному сражению, с желанием быть побеждёнными. Да, всё же надо отметить её округлые коленки. Это важно для меня. Я, встречаясь с противоположным полом, всеми правдами и неправдами стараюсь высмотреть форму колена: для моих эротических фантазий эта часть тела является важной, самой важной. Так вот, все иные коленки не выдерживают никакой конкуренции с коленками Зирин. Это отдельное произведение искусства. Я надеюсь на портрете одухотворить не только глаза Зирин цвета маренгового омута, на дне которого поблёскивают тёмно-серые звёзды манящим губительным светом. Да что глаза, весь её облик, но, конечно, и её коленки. Но именно они у меня вызвали ассоциацию с паутиной в лесу, которая неизвестно откуда липнет на лицо, попадая в нос, глаза, её хочется всегда смахнуть, но кажется, что она везде; опуталa в лесу все деревья, и выйти из него, не попав в сети этой паутины, невозможно. Волосы Зирин отличались необыкновенным оттенком: определить его даже как профессиональный художник я был не в силах, впрочем, этот оттенок имел особенность меняться от салатово-серого до иссиня-дымчато-зелёного, опять же, оговорюсь, словами передать нельзя, невозможно. Нос с небольшой горбинкой придавал её лицу особую пикантность, как кулинарному блюду специи, присущие только ему, приобретающему свой законченный неповторимый вкус только в их присутствии и никак иначе.
Было понятно, что она легка в общении, на раз-два сходилась с людьми, имела на всё свой взгляд, своё мнение и не колебалась в высказывании его вслух. Она была однозначной, как журнал «Playboy», который открываешь только с определённой целью и закрываешь, её достигнув. Она была понятна как подстрочник, всё в ней было просто и не оставляло места для секрета, тайны, необходимой мне при встрече с женщиной, в которую действительно я хотел бы влюбиться.
Зирин меня волновала, но не тем одухотворённым волнением, какое вызывало пение, время от времени доносившееся до моего слуха. Оно было обескураживающим, подавляющим волю, в нём была необъяснимая магия, его хотелось слушать. бесконечно плакать от умиления и идти туда, где оно звучит. Чувство было таким всеобъемлющим, что мне казалось, будто даже знание предстоящей гибели не остановило бы, никакое чувство самосохранения не сработало. Теперь, уже после знакомства с Зирин, я интуитивно чувствовал, что голос не может принадлежать ей.
Наступившая ночь была беспокойной: я всё время просыпался от малейшего шороха, вглядывался в темноту комнаты, и мне казалось, что прекрасная Зирин приближается ко мне и без слов ложится рядом, а я безвольно подчиняюсь её ласкам, эякулирую, пугаюсь происходящего со мной, открываю глаза… Уже утро. Но я не могу со стопроцентной уверенностью утверждать – была ли Зирин со мной ночью, или это только плод моего воображения.
Я прошёл в мастерскую. День был солнечный, кисти и краски радовали глаз. Настроение было приподнятое, какое у меня бывает обычно в предвкушении работы, которая доставляет удовольствие. Хоть это и был заказ, а не веление души, я рад был случаю, что позволил мне столкнуться на своём жизненном пути с этими необычными людьми и этой натурщицей. Предвкушение определяло настроение. Зирин пришла довольно рано и, блеснув белозубой улыбкой, одарив колдовским взглядом, присела на диван напротив мольберта и сказала:
– Я готова.
В течение двадцати минут она беспрекословно выполняла все мои пожелания, и работа спорилась. Но это было всё время, на которое её хватило. Я понял – надо делать перерыв.
– Как спалось? – спросила она, принимая позу потягивающейся после сна кошки, приводя меня в замешательство своим томным взглядом. Неужели мы были этой ночью вместе? Может, это просто один из её приёмов обольщения? Стараясь привести своё эмоциональное состояние и мысли в порядок, я с деловым видом сказал, что мне надо зайти к себе в комнату и принести кое-что необходимое для дальнейшей работы над портретом. Она улыбнулась и ответила:
– Я буду ждать…
Работа над портретом продвигалась быстро, мазок за мазком… Я и не предполагал, что буду настолько прагматично-отстранённым от того, что должно рождаться в первую очередь посредством творческого отношения… Но, тем не менее, должен констатировать: работа закончена, я от неё в восторге и переделывать в ней мне ничего не хочется. Зря я занимался самоанализом и самокопанием, всё это было ни к чему…
Девушка, вошедшая в мастерскую, обладала массой внешних физических недостатков, даже скажу – недугов. После того, как я закончил писать портрет прекрасной Зирин и был неимоверно доволен результатом своей работы: девушка, глядящая на меня с портрета, ничуть не уступала оригиналу, и я мог с уверенностью сказать – это лучшее, что я создавал до сего момента. И даже убеждён, что подобное можно создать, и не находясь во власти переживаемых эмоций творческого процесса. Теперь я должен переключить своё внимание на эти недомогания, физические переживания и комплексы по всем этим поводам. Поверь, мой друг, это очень тяжело. Но при всём этом, наблюдая красоту Зирин, я постоянно ощущал какое-то нравственное угнетение: моё тело мне не принадлежало, оно рвалось к ней, оно её звало по ночам. Эти эротические фантазии, приходящие, слава Богу, только во сне, утомляли и отвлекали от цели моего приезда, но и одновременно помогали. Без этих снов, в которых я предавался с Зирин любовным утехам, я бы не смог в реальной жизни выполнить заказ – написать картину с её изображением, он не давался бы мне с такой лёгкостью. И ещё, сам понимаешь, капризничать мне не пристало.
