Горел костерок. Соль на салфеточке, чай со слоном, сахар. Это все оставили, привязав к поперечной балке избушки, уходя, бичи. Как и сухие дрова, да спички, да пачку сигарет «Охотничьи».
Нефедов и Надя знали закон. Уходя, оставят запас и они. Нет в Сибири заимки, где не ждали бы путника немудреные эти припасы.
Оставалось одно – найти дорогу…
11 градусов по Цельсию
Перевал Тещин Язык – трехкилометровый продуваемый всеми ветрами участок, зимой заносимый так, что КамАЗ заметало часов за шесть, был идеальным местом для засады. Впереди, со стороны Алмаза, Ведьмина гора, позади – Лысая, и, взбираясь на любую из них, водитель был вынужден сбрасывать газ. Но там, над пропастями, тормозить его и досматривать было негде.
Ветхий вагончик, оставшийся от ремонтников, служил убежищем опергруппе комендантского взвода. Сержант Лерман, из среднеазиатских немцев, ефрейтор Серебряков – деды, и трое салабонов грелись у костерка. Булькал кипяток, и опытный Лерман заваривал чифирь в солдатской кружке. Пачка чая на кружку воды, прихлебывать по глоточку. Вприкуску с сахарком или карамелькой «Снежок», и все пятеро спать не захотят минимум сутки, потому что обезумевшее, сбитое с толку сердце будет упругими и горячими толчками гнать и гнать по жилам кровь в два, в три раза быстрее, чем нужно тяжелеющему, клонящемуся в сон организму.
– Седьмой, седьмой! – захрипела рация. – Тревога, тревога, рывок с поста, ЗИЛ-130, в кабине трое, в вашу сторону!
Все вскочили. Вдалеке, километрах в десяти, еще на повороте на Ведьмину гору, блеснули фары, разорвав ночь, полоснув по глазам.
– Вася, – Лерман повернулся к Серебрякову, – тормози его, я прыгну в кузов.
– А мы? А мы, товарищ сержант? – заныли салабоны.
– Вы, – Лерман сощурился, – если нас с Васькой положат, крошите их со всех стволов, а сейчас – брысь за вагон!
Лерман встал на обочине, сняв автомат. Серебряков встал на середине дороги и дослал патрон в ствол.
Фары катились с горы. Еще минута, и шофер разглядел в пляшущих столбах света фигуру в солдатской форме, с автоматом наперевес.
«130-й», отчаянно сигналя, приближался, не сбавляя скорости.
Ефрейтор сглотнул ком в горле и притиснул курок. Но он знал, что первый выстрел должен быть в воздух. Сначала надо дать предупредительный, иначе потом засудят.
Сто метров. Семьдесят. Пятьдесят.
Вой сигнала рвал уши. Тридцать метров. Пятнадцать. ЗИЛ не сбавлял. Десять метров. Пять.
И тогда ефрейтор, отскочив в сторону, дал очередь вверх.
Водила вломил по тормозам, и машина, завыв, запетляла по полосе.
Лерман прыгнул сзади на борт и повис на руках, а Серебряков, откинув автомат, вскочил на подножку, намертво вцепившись левой рукой в зеркало заднего обзора, а правой – в ручку двери.
«Заперта! – пронеслось у него в голове. – Господи, заперта!»
Лерман, подтянувшись, закинул правую ногу в кузов и почувствовал, как несколько кулаков сразу замолотили ему по голове и по рукам, стараясь скинуть обратно. Нечеловеческим рывком он вкинул себя в кузов и оказался лицом к лицу с тремя пьяными дембелями из стройбата.
Не теряя времени, он выкинул одного за ворот и за ремень на дорогу и сцепился с оставшимися.
– Васька! – заорал он. – Тут мабута! (мабута – армейское прозвище стройбата.) Мабута! Мочи водилу!
Зилок набирал скорость. Обезумевший водила гнал, все прибавляя, на Лысую гору.
«Там всем и конец, – успел подумать ефрейтор, держась левой рукой и отстегивая с ремня штык-нож, – ага…»
Водила вывернул руль, пытаясь сбросить его с подножки. Надвинулась и исчезла скала, ефрейтор повис на одной руке. Секундой позже – и его бы размозжило о камень.
Не было ни страха, ни отчаяния. Голова работала четко и ясно, как никогда.
– Аи-и-и, аи-и-и, мля! Аи-и-и, маменька! – донеслось из кузова. – Аи-и-и! – затих крик позади.
Подтянув себя к дверце, ефрейтор ударом черенка ножа разбил стекло. Осколки вонзились ему в руку, но он, выдернув ее, ударил еще и еще. Следующим движением он прижал лезвие к шее шофера.
– Тормози, сука, – прохрипел он, – тормози…
Машина остановилась. Ефрейтор выдернул из кабины шофера и шмякнул его на камни. Нащупав свободной рукой ключи зажигания, выдернул их и сунул себе в карман. Из кузова доносились тяжелые удары и какое-то жуткое уханье, хеканье. Ефрейтор знал, как бьет Лерман в ярости.
– Выходи, – скомандовал ефрейтор, спрыгнув на землю, убирая пораненной рукой штык в ножны.
Прапорщик из стройбата, старший машины, спрыгнул на землю мягко, как барс. Спружинив на ногах, он одним движением рванул из сапога клыч – зэковский самодельный нож – и полоснул им вразмах на уровне горла солдата.
То, что ефрейтор успел откинуться назад, он всегда будет почитать за чудо. Прапор был опытный боец, то, как он держал нож, и то, что он сразу пустил его в дело, говорило о многом.
Ефрейтор выставил вперед левую руку и царапнул правой по застежке штык-ножа, с тоской почувствовав, что рука его не слушается и виснет плетью.
Продолжая защищаться левой рукой, держась к прапору полубоком, он отступал.
«Только бы не споткнуться, – билось у него в голове. – Только бы не…»
Свистнула бляха ремня, которую обрушил Лерман прапору из кузова на голову. Тот замычал, и в следующую секунду ефрейтор ногой выбил у него нож. Лерман, спрыгнув на землю, ударил прапора ногой в промежность и, схватив за горло, прижав к кузову, начал душить.
Глаза прапорщика вылезли из орбит, он хрипел и пытался разжать руки Лермана и пнуть его в голень или в пах.
Лерман, приподняв его за шею, ударил головой о скобу зеркала кабины и крепче сжал руки.
Прапорщик обмочился.
– Оставь, Володька, – тронул его за плечо здоровой рукой Серебряков. – Домой ведь скоро…
Руки сержанта разжались. «Домой» – наверное, только это слово и могло его сейчас остановить.
Прапор рухнул у колес и хрипел и хватал воздух. Ударом ноги переломав ему ребра, Лерман прошипел:
– С днем рождения, тварь…
Тут только они заметили Вальку-Матрицу – она была в кабине третьей. Смочив в луже платок, она подала его прапору, и тот прижал к горлу, перхая и пуская пузыри.
– А ты кто? Плечевая? – изумленно спросил сержант.
– …евая! – ответила она ему. – Мне на железку надо, они и взяли.
До железки была тысяча верст.
88 градусов по Цельсию
…Связанные, полуживые дембеля и прапор были заперты в вагончике. В кузове салабоны нашли двести килограммовых банок тушенки, ящик масла, ящик спирта, тушу барана. Прапор, загуляв с дембелями, решил толкнуть продукты по пути и оторваться в Бодайбо.
То, что они рванули с поста ГАИ и не остановились у патруля, можно было объяснить чем угодно, но не логикой. Все, что им грозило до того, – отберут жратву и составят акт. Теперь всем светили срока.
Салабоны разогревали тушенку на кирпичах. Матрица промыла спиртом руку ефрейтору и царапины на роже Лермана. Замотанная оторванной подшивкой рука ныла, и ефрейтора тряс отходняк – только сейчас мозг разрешал себе понять, что случилось полчаса назад.
– Пей! – Лерман протянул Серебрякову кружку со спиртом и фляжку с водой. – Давай, брат…
Ефрейтор выпил. Выпил и Лерман, и салабоны, налили и Вальке. Она сидела напротив и через костер не сводила с ефрейтора глаз.
– Седьмой, седьмой, – забулькала рация, – ну чё, двухсотых (т. е. убитых – армейский сленг) нет?
– Нет, – ответил сержант. – Не ту рыбу поймали…
– До утра продержитесь? Или давай сюда на этом же 130-м, поспать этих в кузов сложите, и сюда…
– Ничего. Всё тип-топ, – ответил сержант – 73… (73 – до свидания – армейский сленг).
– Ты почему не дал его убить? – внезапно спросила Валька. – Он-то тебя не пожалел…
Повисла пауза.
– Ты чё, добрый? – не сводя с него глаз, спросила она.
– Не знаю, – через силу ответил ефрейтор. – Отстань…
Ночь, осенняя ночь висела над хребтами. Догорал костерок. Прикорнул Лерман, салабоны с автоматами караулили пленных. Ефрейтор и Валька ушли в тайгу.
Седые лунные мхи стелили им ложе. Она, вжавшись спиной в сосну, смотрела ему прямо в глаза. Он держал ее здоровой рукой за плечи и видел, как в ее раскосых, будто сиропом залитых глазах мерцали звезды, как, прочерком сверкнув к зрачку, пронеслась и погасла одна упавшая.
Будто камлали над тайгой шаманы в ту ночь и били в бубны, и невидимые зурны ласкали душу, и бряцали кимвалы, и тянулась, тянулась и все никак не могла порваться серебряная цепочка, и царапала кожу золотая застежка, и опрокинулось небо, и стыдливо отвернулись боги, и завистливо скулили духи, и все качала и качала мудрой своей кроной разлапистая сосна.
– Васька, – захрипел из рации в кармане куртки ефрейтора голос сержанта, – ты живой? Ну, тогда 73!
Валька взяла рацию и придавила клавишу ответа.
