Игорь Воеводин
Последний властитель Крыма
© Воеводин И., 2015
© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес
От автора: Большинство из описываемых в этой книге событий мною не выдуманы и произошли. Увы.
Что объединяет эти две истории – белого генерала, кумира юнкеров, водившего батальоны в психические атаки, и никому не известную девушку из заштатного сибирского городка, которую в округе считают сумасшедшей и безжалостно травят, пользуясь всеобщим равнодушием?
Прежде всего то, что истории эти невыдуманы.
Второе – неизбежный, неизбывный, вечный и беспощадный, всегда кончающийся примерно одним и тем же конфликт личности и планктона. Впрочем, давайте ограничимся политкорректным словом «социум», а там уж пусть каждый определит себя сам, «тварь ли он дрожащая, или повелевать смеет».
Третье и, наверное, главное – любовь. Вот такая уж, как есть, не из глянцевых журналов и не с экранов мелодрам. Такая же, как и жизнь, – без камуфляжа.
В книге о генерале Слащове я оставил за бортом повествования большую часть из того, что сумел раскопать в архивах и забытых изданиях белогвардейцев – правда эта была невыносима. Достаточно сказать, что, работая над маленькой этой повестью, я исследовал восемьсот с лишним источников информации – в основном мемуары непосредственных участников Гражданской войны, опубликованные в эмигрантских журналах двадцатых годов двадцатого столетия.
Они, бывшие офицеры и солдаты той бойни, главным делом своей жизни считали те бои и, работая чернорабочими по всему миру, на скудные копейки содержали своих беспомощных друзей и издавали только ими и читанные журналы, в которых до мельчайших подробностей воссоздавали то, чему были свидетелями.
Надю, героиню повести второй, я знал лично. Я своими глазами видел, что над ней творили. Я снял о ней фильм. Я пытался остановить тот каток, что грозил ее раздавить.
Остановил ли?
Пусть за меня ответит Пастернак:
Я один. Все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
Но есть и четвертое, что роднит героев двух книг, а с ними – и меня, и вас.
Надежда. Потому что, если вы прочли эту книгу, значит вы – неравнодушный человек. Нетеплохладный.
Следовательно, никто не один.
«Ты не один» – вот что я то шепчу на страницах, то хриплю в теле– и радиоэфир.
Ты не один.
Знай это, помни – иначе мир не устоял бы ни мгновения.
Аминь.
Точка невозвращения. Книга усталости
Повесть написана по реальным событиям
0 градусов по Цельсию, точка замерзания
Безразличие. Оно приходит на смену усталости, холодком остывающей души. Не жаль никого, и с полуусмешкой вспоминаешь, как совсем маленьким ты мог всерьез страдать из-за случайно раздавленной неосторожным прохожим козявки. Непоправимость – вот что владело тогда крохотной душой, осознание непоправимости происшедшего, и ясное понимание того, что мир уже никогда не будет прежним, полноценным, совершенным, из-за того, что кто-то, даже не заметив, прервал чью-то жизнь, уничтожил чью-то маленькую вселенную.
И еще я знаю – старость приходит тогда, когда перестаешь летать во сне. Сколько бы тебе ни было, семнадцать или пятьдесят. Ты еще молод и силен, все краски мира свежи, женщины приветливы и обольстительны, горизонты ясны, но ты уже постепенно забываешь это странное, мучительное и легкое одновременно, непостижимое наяву и такое само собой разумеющееся во сне ощущение – когда ты паришь над землей.
Последний раз, когда я летал – в сонме иных, – меня и во сне не покидало чувство безысходности, непоправимости, потери и потерянности – навек, навсегда, без просвета и надежды.
Куда мы летели?
Я хорошо знал, что оттуда уже нет возврата. Да. И было темно. Обычно во сне не замечаешь – день, ночь ли. Но тогда не было света. Не Солнца. Света.
С тех пор я больше не летаю. По-прежнему передо мною стелются дороги и по обочинам всегда готовы для меня кров и приют. По-прежнему я живу в пути, планирую, но не парю, горячусь, а не горю. Меня не удивляет седина, я привыкаю к холодку ощущений и пустоте встреч – все более и более скука и безнадежность овладевают мной.
Сжимаются дни, растягиваются ночи. Привыкаешь и к чувству стыда – как за содеянное, так и за несовершенное.
Не знаю, мой друг, не помню. Не помню, летел ли тогда и ты со мной в этом медленном вихре, нескончаемом хороводе душ.
Если да, то скорее проснись.
3 градуса по Цельсию
Не дойти до этих мест, не доехать, не доскакать, а только долететь или доползти. От БАМа, проткнувшего Восточную Сибирь стальною струной, сотни верст на север по грунтовке через Муйские хребты, и тот, кто ни разу не бродил, не пробирался, не плутал российским бездорожьем, да еще в местах безлюдных, диких, где каждый встречный – либо друг, либо враг, и никак иначе, да еще через горы, где каждый шаг – как по минному полю, шагни, не осмотрясь, на край, отвернись, зазевайся, отвлекись, прикуривая в ладонях извечный российский «Беломор», как раз и попадешь на промоину, что подточили, расковыряли горные ручьи, да дожди, да снега, и рухнет душа в пятки, когда зависнет колесо над пропастью. Жми тогда пяткой – тормоз ли, газ ли, – мир сожмется для тебя в окружность руля с четким распятием посередине…
А вокруг – только горы, только они, под высоким синим небом, по которому плывут хлопья облаков, безразличных ко всему, холодных, отчужденных, сколько хватает глаз, – только облака и горы.
Тяжеленный «БелАЗ» трое суток ползет по этой грунтовке от станции Таксимо до городка со средней скоростью пять километров в час. Шофер, если останется живой, трое суток потом не человек, а варенье.
Плохие эти места, гиблые, тунгусы, пока еще себя помнили, пока еще не разбавили себе кровь водкою так, что только один химический анализ и может теперь определить, течет ли кровушка по жилам или нет ее, а одна только белая водка и бежит по венам, – тунгусы в этих местах никогда не останавливались на ночлег, это еще в долине Таксимо, а уж в глубь хребтов вообще никогда не совались. «Борони Бог! – скажет тунгус. – Однако, шибко плохой это место…»
Только и пути сюда, что по Угрюм-реке, а это еще крюка в триста верст давать, да жить захочешь – крюк этот тебе закорючкой покажется, лишь бы обойти стороной мрачные эти хребты, где драм одним и место и куда доброму человеку соваться негоже.
Да и доплывешь – вряд ли будешь рад, разве уж только самая горючая нужда погнала тебя в путь…
Нужда эта спокон века одна и зовется наживой. Потому что напичканы, набиты туго, под завязку, окрестные горы золотом, так, что стекает оно ручьями с хребтов, не смотрись, пришлый человек, в хрустальные эти воды с конопушками золотинок – ослепнешь, забудешь себя, затмит тебе глаза жадность, задурманит голову, и навек ты пропадешь среди гиблых топей, среди чахлых сосенок, среди лысых гор, как без счету до тебя пропало здесь народу, и каждый знал, верил, чувствовал – уж он-то не сгинет, он-то уж подержит в руках птицу-удачу, всласть поерошит ей непокорный хохолок, надергает волшебных ярких перьев из хвоста и будет кум королю.
Многих, шибко многих, однако, навеки приютила, приголубила эта долина, где ляг во мхи, и ртом, ртом собирай голубику, где грибы косят косой, а не ищут, где и медведь, пока с избытком лосося в реках, не тронет человека, но тронет его человек… Но коли подфартила тебе судьба, коли рассыпала перед тобой несказанные свои россыпи, напоила допьяна хмельными своими медами, постелила тебе в изголовье духмяное разнотравье – спи, удачник, и видь счастливые свои сны, будто снова и снова бредешь ты через Муйские горькие хребты и впереди сияет и манит тебя прохладная и тихая Золотая река – Подай Бог! – молились тунгусы, радуясь, что пришли неведомо откуда непохожие на них люди с рыжими волосами под лицами и принесли много, шибко много хороших, славных вещей, и брали они за эти вещи так, пустельгу, совсем, однако, пшик – тот тусклый и желтый металл, что без счету и меры валялся кругом, – совсем, однако, плохой тот металл, шибко мягкий, не сделаешь из него ни ножа, ни крючка…
– Подай Бог! – молились они. – Жаловаться грех…
Так и закрепилось это имя за центром Ленских приисков – Бодайбо, так и осталось.
И закрыл свои глаза Господь, увидев, что делает человек с человеком за золото, и ушел из этих мест, и только темные духи Муйских хребтов все морочат да дурманят человека, все обводят его вокруг пальца и влекут его к Золотой той реке, иже несть ни печали, ни воздыхания…
