Дома отец осмотрел его придирчиво, вопросительно поднял бровь, попробовал порасспрашивать, но Митя дал себе слово – ни звуком не обмолвиться о Тосе. Нет, табу. Отец начнет вытягивать из него такие подробности, что Митю опять стошнит. И вообще. Это его жизнь и его свобода. Отец же учит его быть свободным и независимым. Вот – он свободен. Сегодня он стал мужчиной, что ж, значит, у него началась новая жизнь. Отец пусть в нее не лезет. Надо будет – он сам спросит у него совета, но раздеваться догола он больше перед ним не будет.
– Митяй, ты что на батю волчонком смотришь? – Филипп сграбастал Митю, обнюхал его. – Слушай, сына, ты курил, что ли? И еще чем-то пахнет…
Нюх у отца средний, поэтому Митя легко ответил:
– В троллейбусе ехал, набит был, чем только там не пахло, бать.
– А, ну ладно…
Около десяти часов Митя услышал звук сообщения. Эля. Появилась! Смотрите-ка!
Митя, прости, пожалуйста, я…
Он не стал даже открывать сообщение, увидел начало и удалил его. Все. Теперь он так будет поступать со всеми ее сообщениями. Хватит у нее терпения, будет добиваться его, может быть, он ее и простит со временем. Но у него теперь есть женщина. Не девчонка – настоящая женщина. Любящая, смелая, готовая ради Мити на все, он уверен в этом. Так что Эля, получается, в пролете…
Митя отложил телефон, подождал. Эля написала что-то снова. Он снова, не читая, удалил сообщение. Еще подождал. Больше она ничего не писала. Ничего, напишет. Напишет! Куда денется. Больше всего Мите сейчас хотелось помыться, смыть с себя весь сегодняшний день, но в ванную идти он опасался. Отец не спит. Придется ждать до утра. Утром отца из пушки не добудишься. Он даже не встал его провожать, когда он улетал в Ригу.
Митя ждал, ждал, но Эля больше ничего не писала. Зря он, конечно, не ответил ей. Надо было ответить что-то такое, чтобы она поняла, что он уже не тот глупый мальчишка, который целовался с ней в дюнах, который смотрел на нее с восхищением, замирал от каждого прикосновения… Или хотя бы прочитать, что она написала… Он успел увидеть начало второго сообщения «Я не смогла…». Что она не смогла? Что не смогла? Черт… Ведь невозможно самому написать, нет, невозможно… Он же уронит свое достоинство, она же решит, что с ним всегда вот так можно, как сегодня… Будет пинать его, а это же он должен пинать баб…
Митя увидел сообщение от Тоси. Ничего себе. Таких слов он никогда не слышал и не читал. Такая откровенность, такая смелость… Вот это девчонка… На грани, конечно, или вовсе уже за гранью… Как только она это пишет… Митя перечитывал и перечитывал Тосины сообщения, чувствуя, как в его теле, живущем, по-видимому, какими-то своими законами, начинается активная и бурная жизнь. Все как-то забурлило, зашевелилось, ожило… И… что? Бежать сейчас к Тосе? Как? Что сказать отцу? Время – десять двадцать, еще светло, конечно… Лето, июль…
– Бать, я на волейбол. – Митя решительно прошел к двери, так стремительно, что отец сначала и не понял, что происходит.
– Что-о? – Расслышав, что Митя отпирает дверь, отец в два огромных шага оказался в прихожей.
– Поиграть с ребятишками… – как можно небрежнее и свободнее сказал Митя.
– Завтра поиграешь! – рявкнул отец. – Ночь уже! Мать, ты слыхала? Митяй на волейбол собрался!
Марьяна вышла из кухни, вытирая руки.
– Сынок, поздно уже…
– Бать… – Митя объяснял отцу, зная, что решит все равно он, а не мать. – Мы тренируемся! Для соревнований!
– Что за соревнования летом? Ну-ка, погоди, пойду с тобой… Ишь, придумал, гляньте-ка…
– Бать… Да я на пятнадцать минут – двор за новым домом, я бегом! Ребята меня не вызвонили, они уже начали играть. А то меня заменят! Соревнования от школы! В летнем лагере! – Митя говорил быстро, все подряд, умоляюще глядя на мать, она подошла к отцу, слушая Митю с полным доверием.
– Отец, ну ладно, может, и ничего. А кто там будет? Кирюшка будет?
– И Кирюшка, и все… Мам, бать… Я – одна нога здесь, другая – там!
– Ну, ладно, отец, пусть мальчики в мяч поиграют! Им же хочется! – Мать прислонилась к мужу.
Отец отстранил Марьяну, с огромным подозрением осмотрел Митю, убедился, что тот не взял ни сумки, ни кошелька, что одет в волейбольные шорты и самую простую майку, не надушен, не причесан… Отец еще взлохматил Митины волосы, дернул его за майку:
– Слышь, сына, чтобы через двадцать минут был дома!
– Агась! – ответил Митя, перепрыгивая через две ступеньки и молясь, чтобы отец не увидел его телефончик, который мальчик нарочно оставил в комнате, для того, чтобы отец не вызванивал его, предварительно стерев в нем все Тосины слова – стыдные, сладостные, невозможные…
Жаль было их стирать, но сейчас он увидит ее саму и заставит ее сказать это ему вслух. Он понял, что может заставлять ее делать все, что он хочет. Что только может себе вообразить и что пока еще не может.
Иногда Мите казалось, что отец догадывается о том, что происходит в его жизни. Посматривает на него, посмеивается, почему-то не лезет. Понимает, наверное, что это не Эля. Пару раз спрашивал, небрежно, походя:
– Как там поживает Эля?
– Не знаю, – честно отвечал Митя. – Не переписываемся.
Все как-то так закрутилось… День за днем, день за днем… Тося, Тося, Тося… Митя стал привыкать, Митя осмелел, Мите слегка приелось, он заскучал и решил сделать паузу, не ходил к ней с недельку, потом забегал с новым азартом. Он был уверен, что Тося прогнала Деряева, а даже если и нет… Сама пишет, сама просит прийти, такая послушная и смелая, неожиданная, откровенная… Митя перестал видеть, какая она некрасивая. Присмотрелся, привык. Пару раз сталкивался с ее матерью, но при ней он у Тоси в комнате не запирался, уходил. Мать попробовала с ним заговорить, да он разговаривать не стал. О чем? Они и с Тосей разговаривали мало. Когда он слушал ее сбивчивые рассказы о ее жизни, о подружках, ему становилось скучно, а то и неприятно. Сам он ей рассказал о своих планах на жизнь, да и все. Ему же было ясно, что в эту жизнь Тосю он не возьмет. Он вообще никого туда не возьмет. Он – одинокий музыкант, и это не плохо, а хорошо, в этом его сила.
– Бать, я работать пойду, – сообщил он отцу как-то утром за завтраком, в начале августа.
– Что это вдруг? – спокойно спросил отец, с хрустом откусывая сушку. – Хорошие челночки, знатные… Кстати, твоей бывшей знакомой мануфактура… Да, умеют люди воровать… Не пожалели денег – упаковка у них экологическая, разлагающаяся! Сами они разлагающиеся, буржуи хреновы! Так куда ты пойдешь работать, сына?
– Курьером.
– Да ты что это, Митенька! – всплеснула руками мать. – Зачем?
– Хочу подработать, – кратко ответил Митя. – Велосипед куплю.
– Послушай меня, сына. – Отец положил руку ему на плечо, да так, что Митя прогнулся под ее тяжестью. – Послушай очень внимательно. В этом доме все по-прежнему решаю я. Я говорю – нет. Объяснить – почему? Объясняю. Мать работает, нам этого хватает. Мы с тобой – творческие люди. Ты – тонкая натура, виолончелист. Ты не можешь бегать по городу за две копейки.
– Правда, сынок. – Марьяна с любовью смотрела на внезапно возмужавшего сына. – Ты вон и так что-то осунулся. Щечки за лето сошли совсем. Сидишь, сидишь, играешь… Ну куда тебе еще курьером бегать! Я денег скоплю на велосипед тебе. Вон отцу скоро заказ должны хороший дать…
– Да! – Филипп откинулся на спинку стула. – Сообразили, наконец, кто может оформить Тверскую площадь…
– Тверскую площадь? – ахнул Митя. – Тебе дали заказ?
– Дадут, куда денутся! – Филипп махнул большой рукой. – Я уже поговорил с кем надо… Людишки уже там забегали! Бубенцов согласился! А кто еще может такое вытянуть?
– Отец у нас гений… – Марьяна с любовью погладила мужа по плечу. – А гении иногда по полжизни ждут своего часа…
– Или после смерти становятся знаменитыми, – горько усмехнулся Филипп.
– Бать, не надо…
– Так что, сына, забудь. Тебе деньги нужны?
– Ну не так чтобы… – замялся Митя.
– Вот и хорошо. Вот и ладно-ть. Дома тебя кормят, велик старый можно починить, что там делов-то – раз плюнуть, вот я соберусь в это воскресенье как раз да и посмотрю, что там с ним… В волейбол ты играешь бесплатно! Когда, кстати, у вас соревнования?
– Скоро, батя, скоро. – Митя постарался выдержать взгляд отца.
Конечно, он понимал, что чем дольше он не говорит отцу, который, кажется, начал догадываться о его тайной жизни, тем страшнее потом будет разоблачение. Но говорить об этом он не мог.
Два дня назад ему написала Эля. Она пишет редко, раз в неделю, а то и реже. Иногда он кратко, сухо отвечает, иногда молча удаляет ее письма. Сейчас он прочитал сообщение:
Я во Франции. Здесь так же пусто и одиноко, как и в Карелии, как и на Тенерифе, как и в Москве. Митя…
Зачем он это прочитал? Что он ей может сказать? Что все изменилось? Что у него теперь другая жизнь? Или что он иногда видит ее во сне, просыпается и плачет. Да, он плачет. И об этом никто никогда не узнает. Почему он плачет, он сам понять не может. У него все хорошо, все распланировано. Четыре часа в день он играет на виолончели, не семь, ему хватает, он и так идет семимильными шагами, программа уже почти готова, два часа катается на роликах, два часа читает в парке по программе, если хорошая погода, если плохая – дома. Через день ходит к Тосе. Иногда два раза в день, это весело. Иногда пропускает. Это тоже весело, особенно когда она его уговаривает. Глупыми такими словами, неприличными… У него все отлично. Не надо было его кидать. Кинула – получила. Ему все равно, пусто ей или не пусто.
