– Договорились, – сказала я. – Хотя я, честно говоря, не знаю никого, кто рассуждал бы вот так вот, как ты. Никого, кроме тебя. Из народа, я имею в виду. Ах да, ты же тоже не из народа, у вас были маленькие имения в горах… Народ хочет, чтоб всё было быстро. И ты знаешь, его можно понять. Меня понять труднее, потому что у меня уже все есть. У меня есть большой дом с большими удобными комнатами. Я уж не говорю о слугах, деньгах и еде. Большой дом, удобная кровать, ванная, уборная и даже газовая плита. Здесь, в городе, газовая плита. А там повара готовят на печи, на дровяной плите то есть. Но неважно. И вот я подхожу к человеку, у которого ничего этого нету, к деревенской девушке, да к той же самой Грете Мюллер – моей любимой поварихе. Она с детства живет рядом. Она заходит в мой дом. Она готовит мне обед. Она видит, какая у меня фарфоровая посуда, наглаженные салфетки из тонкого льна, серебряные вилки, бокалы и графины из граненого хрусталя. Она видит все это. А зимой, признаюсь тебе по секрету, когда мы с папой уезжаем в Штефанбург на оперный сезон, она тайком и без спросу ночует в нашем доме, ложится в мою кровать, чтобы хоть несколько раз, хоть несколько дней в году ощутить прохладу наглаженных простынок, мягкость подушки и упругость матраса. Что она чувствует? Рабскую любовь ко мне? Дудки! Восторг перед моей утонченностью, образованностью, хорошим вкусом и знанием языков? Никогда! Она чувствует зависть. L'esprit de ressentiment. Даже если она не мечтает выкинуть меня из моего дома и поселиться в нем сама, она все равно завидует. Ведь зависть бывает разная. Бывает злобная, яростная. Бывает тоскливая и горькая. А может быть печальная и нежная, даже отчасти романтичная. Но все равно это зависть. Чувство несправедливости. Она думает: «Я тоже родилась от любви мужчины и женщины. Я тоже человек, который венец творения. Я красивая, стройная, с золотисто-рыжими волосами. Отчего же эта каракатица, – я для понятности похлопала себя по груди, – владеет всем, а я сплю на топчане, в одной комнате со старухой-теткой, от которой воняет кислятиной?» И вот, представь себе, дорогой Петер, что я сажаю эту Грету рядышком, обнимаю за плечико, заглядываю в глазки и говорю: «Не печалься, не горюй, моя милая. К вам в деревню приехал хороший учитель. У вас в церкви новый умный батюшка. Молодой. Семинарию с отличием закончил. И матушка у него, попадья в смысле, с фельдшерским образованием. А я деньги дала управляющему, чтобы он новый колодец вырыл и замостил площадь перед лавкой. Не горюй, Грета. Через двести, а повезет, так через сто лет, дома в вашей деревне будут каменные, все дороги будут мощеные, в школе будет пять учителей и вместо матушки-фельдшерицы будет целый фельдшерский пункт, а может, даже и больница с двумя докторами. Ты, главное, терпи, родная». Что, заснул? – спросила я Петера.
– Нет, нет. Что ты, что ты! – сказал он. – Я слушаю очень внимательно.
– Я вообще болтушка. Разве я тебя не предупреждала? Так вот, я бы на ее месте стукнула меня кочергой по голове – и делу конец.
– Я тебя не пойму, – сказал Петер вставая. – То ты за аристократию, а то за обездоленных простолюдинов.
– Конечно, ты меня не поймешь, – сказала я, – потому что я аристократка, а ты нет. Прости, если это получилось обидно, но это правда. Только человек, у которого есть вот все то, про что я тебе говорила, способен почувствовать другого человека, поставить себя на чужое место, понять, что думает кухарка. А кухарка не может понять, что думает и чувствует аристократка.
– Потому что у нее грязные ногти и она не читала Аристотеля? – задиристо спросил Петер.
– У нее чистые ногти, – засмеялась я. – Иначе бы старший повар не допустил ее в кухню.
– Что ж, все аристократы такие чудесные? – спросил Петер.
– Что ты! – сказала я. – Восемьдесят процентов – полные идиоты и сволочи. Поверь мне. Я их наблюдаю всю свою сознательную жизнь.
Петер смотрел на меня как на сумасшедшую.
Может, я и была сумасшедшая. Может, я и есть сумасшедшая. Кто знает? К доктору Ференци я не обращалась. Времени не хватило. Я всего два часа назад получила его визитку.
– Но, – воскликнула я, – но среди простого народа дураков и сволочей – девяносто пять процентов. И вот поэтому, ради этих, сколько там получается, ну, в общем, ради этой разницы аристократам надо прощать их поместья, их безделье, их незаработанное богатство и глупую кичливость. Моя мама, например, уверена, что ее род происходит от Танкмара – сына Хатебурги фон Мерзебург и Генриха Птицелова. Хотя никаких реальных свидетельств и никаких надежных документов, разумеется, нет. И, боюсь, это касается большей половины, а то и двух третей всех наших аристократов. Но дело, в сотый раз повторяю, не в этом. Не в выдуманных родословных. А в Аристотеле, Бахе и носовых платках, хотя звучит это, наверное, очень по-идиотски.
– Тебя отвезти домой? – вдруг спросил Петер.
– Погоди, – сказала я. – А теперь скажи, откуда ты знаешь мою маму.
– Я ее не знаю, – сказал он. – Я с ней незнаком.
– Не морочь мне голову, – сказала я. – Я встретила твою подружку…
– Какую подружку? – тут же перебил он.
– Анну, Анну, – сказала я раздраженно. – Я встретила ее у дверей дома, где живет моя мама.
– Почему ты так уверена, что она ехала именно к ней?
– Кажется, она сама мне сказала.
– Ну не знаю, не знаю, – сказал Петер. – Анна – взрослый, самостоятельный человек. У нее есть свои друзья и знакомые. Я за ней не слежу.
– Но ты же живешь с ней. В одной квартире.
– Тебе показалось. Ты делаешь выводы на основании каких-то ничего не значащих крох, – возмутился Петер. – Кто-то кого-то проводил до дверей. Ерунда. Как я могу с ней «жить»? Она порядочная девушка из хорошей семьи. Как она могла бы с кем-то эдак «просто жить»?
– Значит, она – твоя невеста? Значит, ты сейчас пытался изменить невесте? Хорошенькое начало совместной жизни!
– Это все так условно, – сказал Петер.
– Что условно? Невеста? Измена? Или совместная жизнь?
– И то, и другое, и третье, – сказал Петер, беспомощно усмехаясь. – Отвезти тебя домой, к папе?
– Который час? – спросила я.
Он достал свои замечательные золотые часы, повернул циферблат к свечке.
– Одиннадцать с четвертью.
– Поздно, – сказала я. – Папа, наверное, уже спит. Я не хочу его будить и волновать. Мне кажется, последние месяцы он себя плохо чувствует. Пусть спит. И потом: где ты возьмешь извозчика? Неужели побежишь в гастхаус за полверсты, будешь будить хозяина и вызывать извозчика по телефону?
– Извозчик здесь, – сказал Петер. – Извозчик ждет.
Мне стало очень неприятно. Представьте себе – каков негодяй! Повел соблазнять девушку и не отпустил извозчика!
– Какой ты богатый, – сказала я. – Или тебе платит господин Фишер? Он покрывает твои расходы?
– Какой господин Фишер? – возмутился он.
– Да какой угодно, – возмутилась я в ответ. – Фишер, Миллер, Штиглиц, Берман, Шуленбург – почем я знаю, как зовут всю эту вашу банду шпионов?
– Ты очень устала, – сказал Петер. – Я видел, что ты себя неважно чувствуешь, и поэтому на всякий случай велел извозчику не уезжать.
– То есть ты хотел быстро-быстро лишить меня невинности и быстро-быстро отвезти меня домой к папе? Так? Или быстро-быстро смыться? Да, конечно, ты оставил извозчика, потому что собрался всё быстренько сделать и тут же смыться! И ты еще спрашиваешь меня, почему я так люблю аристократов?
– Адальберта, – сказал он, – у тебя сегодня какой-то очень тяжелый день. Я по лицу вижу. Прости меня, если я тебя обидел. Ты мне на самом деле ужасно понравилась. Я просто голову потерял.
– Ага, – сказала я, – но не забыл оставить извозчика. В общем, так: я остаюсь здесь, а ты езжай.
– Ты в этом совершенно уверена? – спросил Петер, и лицо у него сделалось такое же заботливое, как три часа назад, когда он измерял мне пульс в коляске. – Как ты вообще себя чувствуешь? – и снова двумя пальцами взял меня за запястье.
– Я отлично себя чувствую, – сказала я. – Уверена на сто процентов. А если вдруг соберусь умирать, то непременно напишу записочку, что в смерти моей прошу никого не винить. Особенно же, – засмеялась я и от смеха даже села на кровать, потому что вспомнила чудесный полицейский анекдот, который мне этим днем рассказывал Фишер, помните: «этого не знаю, этого не знаю, этого не знаю, а вот эту мерзкую рожу вообще первый раз вижу», – …особенно же, – смеялась я, – ни капельки не винить Петера.
– Ты не знаешь моей фамилии, – засмеялся он.
– Ничего, – в ответ я засмеялась еще громче, – Петера – студента из Белграда, который привез меня сюда на извозчике под номером, дай-ка вспомнить, да неважно, впрочем. Езжай, езжай, – сказала я, встав с кровати и подойдя к двери и раскрыв ее. – До свидания.
Он очень сильно обнял меня. Вот это да! Это еще зачем? Сказано ведь было – «не сегодня!»
– Давай еще поцелуемся, – прошептал он.
