Окоченеть не удается – пробить дорожки в сугробах, печь топить, воды наносить из, слава те господи, незамерзшего колодца, перетаскать из багажника и разложить по уму в холодильнике недельный припас, газ включить, яблоки окостеневшие и бутылку чилийского красного лопнувшую – выбросить. Все, пора переодеться в сухое, но пока холодное – взмок. Перекур сидячий. Из графинчика хрустального – первый коньячный хлоп, что у нас по телевизору? хлоп второй – и к плите. Берешь здоровенные куски индюшачьего филе, как раз почти со сковородку, льешь сначала оливковое масло, сыплешь туда соль-приправы, кладешь мясо и засыпаешь его сверху тем же самым. Час ждать, но поглядывая-переворачивая. Картошка тоже уже закипает, а ты тем временем на стол – капусту с брусникой квашеную, соленых огурчиков с маринованным чесноком, обязательно луку зеленого (индейку засыпаешь крымским красным обжаренным), опят мелких баночку вывернул в плошку – подсолнечным их, нерафинированным + луку колечками чуть прижатыми, хлеб – черный. Подбросить в печь поленцев и можно приступать.
Славно перекусил. А времени-то – эге-ге, девятый час. Время подышать, с крыльца. Подморозило, да. Тихо – не то слово, как вата в ушах. Кстати, об ушах – где же Коля? Слышу, слышу – скрипят по переулку мозолистые валеные чуни, в зимнем одновкусии воздуха приближается запах солярки, чеснока и четвертинки – здорово, братан! когда приехал-то? с утра? закемарил я, видать. Полуночное безмолвие охотно вбирает с чувством (два голоса, а капелла) исторгаемую нашими с Колей размякшими душами песню про странно длительное, с перерывом на переговоры, замерзание в степи ямщика, которого загадочным образом нашел товарищ и, не оказав первой помощи, сразу согласился стать душеприказчиком. Особый трепет окрестной дичи вызывает радостная рулада про «кольцо обручальное», – уж очень мы тоскуем по оставшимся в Москве супружницам. Коля куда-то делся, не забыть закрыть печь в заслонке, что это я по лесенке на второй этаж, как лемур по лиане, – гы-гы! подушка, бум. Спокойной ночи! И вам – того же.
В середине следующего дня иду гулять. Под курткой на пузе предохраняется от запотевания цифровик с приличным объективом, хотя снимать особо нечего – подснежный мир однообразен, двухцветен, и трижды проклят тот, кто бросил эту шпалу поперек тропинки! Снизу вверх отлично видны на обширном калиновом кусте десятка два снегирей, которых мое братание с сугробом совершенно не впечатляет – подумаешь, одно бревно лежало, а второе повалилось, эко диво – пил бы пиво, ребра были бы целей. Я снимаю снегирей.
Гуляю дальше. Ряды взошедших среди гряд в начале 60-х щитовых домиков умеренно-континентальный климат не щадил и не собирается, но дома вросли в землю так прочно, что, кажется, не опасен им даже ядерный катаклизм, не приведи господи. Влажная глинистая почва райских наших садиков пытается втянуть в себя и новоблагословенные кирпичные, а также и брусовые солидные постройки, коих все более. Призвание благодати к особнячкам дает некоторый доход церкви в соседнем селе. Стремление дачных жителей к архитектурным излишествам – на фасадном краю конька крыши торчит детский пластмассовый конь, перекатавший, судя по цвету, немало детишек. А вот и Колин участок, со здоровенным сараем, обваренным толстыми железными листами, второй этаж сарая – голубятня. Коля держит голубей, а самого его держит за душу страшное, как ни крути, горе – сын его в пожизненном заключении. Парня призвали в армию, а он хотел к «солнцевским», которые без крови на руках не берут, вот он из автомата наряд и положил, чтобы соответствовать. Природа стремится к равновесию – в прошлом году из близкого леса в голубятню залез хорь и задушил 58 из 60 Колиных любимцев. Теперь Коля сделал тройной слой железной сетки вокруг голубятни, а тюрьму его сына обнесли новым рядом колючей проволоки. Такие дела, как Воннегут сказал бы. Да уж.
Плотно поужинав и горестно осознавая пагубность этого безобразия, поднимаюсь к себе на второй этаж и, улегшись уже почивать, не сразу гашу свет, а любовно оглядываю разноцветные ряды книжек, собираемых мною прилежно уже не впервые, – предыдущих собраний я лишился при обстоятельствах, поминать которые лишний раз не хочется. Сквозь окошко виден горкой лежащий на перилах балкона снег, надо бы его завтра убрать, а то потом забуду, а он таять начнет… таять… таять… Сплю.
Впечатление такое, что проснулся через неделю, – так хороши и схожи каникулярные дни на зимней даче. За эту неделю успел поругаться и помириться с Колей, и опять поругаться, так что он второй день не заходит, прочитал четыре тома Звягинцева и выпил три литра коньяку, отдрыхся, соскучился по домашним и безостановочной бредовой суетне работы. Оттепель уела сугробы – не по пояс они теперь, а едва колена выше, круги у деревьев просели и стали глубокими, как в марте, соседский круглогодичного выпаса кот Пират шляется по заборам проверять возможное наличие городских заезжих кошек, и чем он, спрашивается, сильно в этом отличается от дачного сторожа Сережи, обходящего переулки и более внимательно, чем другие, оглядывающего домики, где в летнее время хозяйки принимают его с глубоким удовлетворением. Нет, нет, рановато вы все рассиропились, – прогнозные девицы сказали мне вчера и сегодня утром, что «арктический воздух проникнет в центральные районы». Чего бы ему и не проникнуть, – до Крещенья еще десять дней. Царапаю палец о дурацкую выемку в калитке, запираю замок, вздыхаю удрученно, садясь в машину, – кончились каникулы, ненужные вроде, но не пропадать же им, на самом деле, раз такая канитель.
Никогда не говорите «прелюд в стиле…». Вас станут чураться как верхогляда.
Да-да, я согласен, – такая семантическая нарочитость в названии – не то чтобы даже не вполне пристойно, а почти что моветон. Но что же делать, «о первой любви» – слишком высоко и романтично, или уж это должна быть психосексуальная монография, а на такое всеохватное знание вопроса я никак не претендую. Кроме того, мало у кого первая любовь бывает единственной первой, – обычно их несколько, хоть параллельных, хоть последовательных, но более-менее первых все равно. Первой любовь перестает быть, когда ты приобретаешь, усваиваешь и начинаешь применять на практике опять-таки первичные знания о том, как справляться с ситуацией – как быть и куды бечь. «О первых любовях» если – возникает ненужная ассоциация с женским именем, даже компьютер автоматически исправляет на большую букву Л, хотите – проверьте сами, и звучит не очень-то, и сути дела не отражает – мягковато, сглаженно, не то. А вот «о любвях» – ближе всего, – о потных, стыдных, счастливо-страдальческих, неизбежно всегда неудачных, дурацких и вдохновенных – да-да, о любвях, так. Опять же рифмованные аллюзии хороши – на бровях, на кровях, на сносях…
Детские увлеченности я, пожалуй, пропущу, потому что дети настолько стесняются быть уличенными в любви, что не упускают случая быть безжалостными и жестокими и к себе, и к другим, – ну как же, «тили-тили-тесто», «жених, жених!», «жених и невеста!», «Сережа+Ира=Любоффь» и прочие издевательские неприятности, завистливые или по злобе. При этом коллективное и индивидуальное подглядывание за девчонками в детсадовском туалете для проверки логичного, в общем, предположения, что писают они попой, или в школьной физкультурной раздевалке, или в любой годящейся обстановке, а потом (и всегда) доводящее до возбужденной тряски обсуждение того, как кто кого удачно полапал или что-нибудь конкретное подробно рассмотрел, – дело доблести и даже славы. Девчонки, пше прошем, тоже хороши – мало того что не живы без кромешной трепотни и кокетства, так еще и рейтинг привлекательности друг дружки тоже определяют по тому, кого мальчишки стремятся тискать, а кого – нет. Детские влюбленности – это томление духа, вызываемое волнением тела, а первые любви – это возбуждение души, тревожащее плоть. Первые любви заканчиваются, когда тело и душа научаются плутать по параллельным тропкам и чаще всего – в противоположных направлениях, а ежели нечаянно пересекутся их пути – всё, пиши пропало, – любовь. Не первая и не последняя, вероятно, но это уж как кому не повезет. Коротко говоря, первая любовь – до гормональных обмороков неизбежная спутница пубертатного, или если кому больше так нравится – ювенального, неповторимого периода. Это волшебное времечко – когда юнец или юница, как молочной спелости какая-нибудь пшеница – есть уже как бы и можно, а толку мало, – крадут друг у друга по крошке, как в Самуиловом переводе синица, а ежли и суждено им соединиться, в муку́ под любовным жерновом слиться, то для этого совершенно не обязателен дом, который построил какой-нибудь Джек. Можно и на случайно расположенном лоне, в смысле – Природы. А бывает из этакой муки́ и выпечка, – так вытягивают горячий хлеб из духовки, – роды, – но это лучше вдали от природы… Асептически чтобы… Эх, прав, прав был один из моих начальников, говаривавший сердито, что вместе со мной, наверное, хорошо дерьмецо вкушать – вечно я, мол, вперед забегаю. Вернемся, давайте, поручик Голицын, вернемся, и к теме – от обобщений теоретических, и в жизни моей – от нынешних цинических неизбежностей к бывшим не менее неизбежными романтическим дурям – к первым любвям.
