А тут откуда взялось. Помытарили его легонько по кабинетам, так живо заграничный лоск соскочил: русские-то корни небось не вытравишь. Быстро на говорок родной на уральский перешёл. По-собачьи в глаза Нинке заглядывал, туфли готов был лизать, а она только головкой – эдак! Он, американец-то, который раз билет на самолёт менял, виза заканчивалась, миллионная сделка рушилась.
Нинка эту историю по просьбе матери дома несколько раз рассказывала. У Фисы в этом месте каждый раз в груди от гордости спирало дыхание. Утирала влажные углы рта платком – жалела, что никто больше не слышит.
Коробками с шоколадом, бижутерией там, безделушками, картинками в рамочках – Нинка их называет «бонусиками» – дом завален. Но золото, камушки или деньги – упаси Бог. Нинка такие предложения на корню пресекает. И матери строго разъяснила:
– Это расценивается как взятка. Подсудное дело. Мигом с места вылетишь. Доброжелателей хватает.
Фиса охала, кивала. Нельзя, нельзя, доча, такой работы лишаться – работка завидная, не бей лежачего. Покланяются, отвезут-привезут, немалые денежки отвалят, на хорошие премиальные потом начальство расщедрится. А Нинка себе пару раз щёлкнет мобильником, сфоткает «ракурсы» – и обратно в уютный кабинетик, в мягкое кресло под кондиционером. Это тебе не кирпичи класть под дождём, не горшки из-под шизиков выносить, как мать всю жизнь выносила.
Квартирку в центре города Нинке благодарный клиент из жилищного отдела организовал. На семейном совете пораскинули мозгами: решили ту квартиру сдавать в наём – какая-никакая копеечка в общий котёл закапает. А сами в бабушкиной избе проживут. Даром что изба, а в ней и ванна с тёплым туалетом (клиент из «Водоканала» от общей трубы нитку протянул), и новенькая газовая плита с колонкой (газовикам тоже требуется недвижимость оценивать).
– Тритатушки – тритата, жили-были три кота! А мы с Толюшкой к окошку подойдё-ом, на улочку погляди-им… Вон ма-альчик откуда-то идёт… Вон ещё-о мальчик идёт… Вон ещё маль… Да не с нашего ли огорода они, шельмецы, идут?!
Куда девалось благостное умиротворённое воркование бабы Фисы? Толюшка в одну секунду водворён в кроватку, недоумённо вертит головой и таращится вокруг. А баба Фиса, в разлетающихся широких юбках, фурией вылетает на улицу.
В мгновение ока настигает пацанов, вытрясает рубашонки: так и есть, гадёныши, нарвали помидоров. Помидорки янтарные, прозрачные, сладкие – называются «медовая капля». Ну же погодите, вечером вам баба Фиса медовую каплю устроит – не каплю – ливень с градом и ураганным ветром. Визит с мощной разборкой на дому обеспечен.
Огород для их семьи – кормилец номер один. Анфисина пенсия, Нинкина зарплата, деньги от квартирантов – малая толика в сравнении с тем, что приносит огород. В любую погоду – с апреля по октябрь – баба Фиса торгует на местном рынке. Там для огородниц поставлен специальный струганный навес, с табличкой «Частный сектор». Хорошее, сытное место – Нинка по блату заполучила.
Баба Фиса дожидается вечера – по вечерам Нинка возит Толюшку в развивающую группу «Крепыш». Набивает корзины огородными дарами, садится в трамвай, спешит на своё законное место под навесом. Вешает на шею жетон с удачливым круглым, крепким номером «8». Расстилает нарядную клеёнку, красиво, аппетитно выкладывает зелень и овощи – чтобы не увяли, спрыскивает водой.
Как раз в эти часы народ идёт с работы домой, мамочки разбирают детишек из садиков. Рядом санаторий «Мать и дитя» – после казённого-то ужина тянет на лёгонькое, домашнее, на витамины, на фрукты-овощи.
Баба Фиса, наконец, облегчённо кряхтя, садится, вытягивает гудящие руки-ноги. Для неё рынок – вроде каждодневного сеанса релаксации. Отходит душой и телом: вертит головой на гуляющих, сплетничает, посмеивается над товарками. Ну не могут мирно ужиться старухи: вот опять что-то не поделили две Машеньки.
– Пьянчужка ты, и всю жизнь пьянчужкой была! – ругается сухопарая сутулая Машенька Большая. – От тебя завсегда тройным диколоном за версту разит! Тьфу на тебя!
– Дык… От ридикулита пользуюсь! – смущённо оправдывается кругленькая Машенька Маленькая, а у самой нос предательски алеет.
Вот так огрызнутся, расплюются, а назавтра подружки снова вместе с корзинками идут – не разлей вода. Напротив в ряду маленькую старушку выписали из больницы, рассказывает:
– Невестка устроила, палата люкс. Шика-арно лежала, барыней. Тут цветной телевизор, тут махонький холодильник, тут беда. Так-то беда в конце коридора одна на всех. А у меня персональная, без очереди.
Само собой, вся рыночная старушня, которых невестки не устраивают в палаты «люкс», взвивается в предвкушении:
– Чтой-то за беда, да ещё персональная, да ещё чтоб очередь за ней выстраивалась?!
Баба Фиса работала санитаркой, она знает. После всевозможных догадок, предположений и головоломок в рядах, снисходит к растрёпанной, вспотевшей несчастной старушонке, которая уж и не рада, что похвасталась.
– Тёмный ты человек, Прокопьевна. Не беда, а биде. Тазик такой с педалью, фарфоровый, с фонтанчиком…
Дальнейшие разъяснения бабы Фисы выдержат разве что просолённые старушечьи уши. Хохот, плевки, ахи-охи, комментарии («Фарфо-оровая? Для этого дела?!»)
После всеобщего безапелляционного резюме: «Совсем совесть потеряли. Тьфу!» – волнение в рядах потихоньку утихает. Баба Фиса сегодня на коне, не может так сразу успокоиться. Победно озирается – и находит-таки зацепку в виде стайки полураздетых от жары девчушек:
– От, эти… С нитками в задницах. Пупастые. Срамота.
Столь безотказный приём всегда имеет у публики успех и поддержку. Срабатывает и на этот раз.
– И не говори, Фиса. Пуза к позвонкам прилипли, а сиси вываливаются. Их, сиси-то, нынче из шприцов закачивают. По телевизору показывали: тягучее чтой-то, прозрачное. Ну, сопли и сопли. Чуть не выблевало.
– Заголились, ни стыда, ни совести. Нате, мол, мужики, кидайтесь на готовенькое. Тьфу!
– Ага! На фонтанчиком орошённое…
Сама баба Фиса, да и все бабули одеты в затрапезные старенькие платья – из советского ещё, по талонам, дефицитного ситцу: сносу ему нету. Когда-то пёстрые, сейчас выцвели, истончились от многолетних стирок, стали совершенно прозрачные. Пронизанные беспощадным солнцем, старухи не подозревают, что в эту минуту далеко до них самым смелым стриптизёршам.
Ветерок то игриво треплет, то плотно облегает их немолодые тела ветхим ситчиком. Под ним просматривается всё-всё: широко расставленные бугристые ноги в семейных мужских трусах, свесившиеся через бельевые резинки чудовищные высохшие коконы животов, дряблые груди, по случаю жары не упакованные в бюстгальтеры… Старухи не подозревают об этом, потому их нагота непогрешима.
– Тритатушки, тритата, жили-были три кота!
– Мам, ну заладила. Уши намозолила своим «три-та-та». Что, других припевок нету? Врач что говорила? У ребёнка тормозится развитие.
А Толюшке нравится про котов. Просит снова и снова, радуется, гулит, болтает ручками-ножками.
– Толюшка, поцелуй бабушку!
Внук прижимается губами к морщинистой щеке, старательно дует – получается: «пук».
– Мужичок мой расхороший! У кого сладкие глазыньки слипаются? Кому пора спатеньки? Анатолию нашему Батьковичу!
По-хорошему, такого батьку нам даром не надо. Нинка с ним в мировом суде познакомилась, она по работе туда часто ходила. Он там, бугай, судебным приставом работал. Ростом под потолок, весом под центнер, форма по швам трещала – бугай! А работа потешная: носить бумажки от одного стола к другому.
– Судебный пристав, передайте…
И он – бугаина – мягко поскрипывая башмаками, с великой осторожностью принимал бумажку от истца или ответчика. Ступая на цыпочках, с бережением, на весу, выпучив от старательности глаза, нёс к мировому судье. И так с утра до вечера: «Пристав, передайте!»
Понятно, с такой работы он как жеребец стоялый – и закрутилось у них с Нинкой. Нинка его уговорила поступить заочно на юридический, на свои же и выучила. В центре города кабинетик арендовали, как игрушечку отделали – занимайся своей адвокатской практикой, неси в дом копеечку. Новенькую «Ладу-Калину» шоколадного цвета в кредит купили, в ней Нинку с Толюшкой из роддома и привезли.
Как-то баба Фиса в молочную кухню в трамвае едет: глянь, в тенистом дворике, в густой листве знакомый шоколадный бочок аппетитно посверкивает. Не пожалела варикозных ног, вылезла из трамвая. И не напрасно: в велюровом салоне «Калины» на откидных сидениях зятёк усиленно практиковался с кудрявой, как овца, бабёнкой. Практика находилась в самом разгаре.
Баба Фиса дёрнула дверцу – торопились, дроли, не защёлкнулись изнутри. Бабёнку за овечий волос коротко сильно рванула, она заблеяла как резаная. Его – «хлясь!» – по багровой морде. И ещё, и ещё от души, с оттягом: «Хлясь! Хлясь!»
Он кровь по сопатке размазывает:
