И все-таки эту практику и этот образ жизни настало время поменять. Как-то, ворочаясь на постели своим избитым телом и стараясь принять позу, при которой не больно, Семен подумал: «Вот если, например, пожилой человек любит лежать, то он таким образом себя тренирует, готовит к длинному – а точнее, вечному – лежанию на кладбище. А если любит двигаться, то у него больше шансов жить дольше. А что говорить тогда о человеке молодом, который уже с ранних лет лежит и готовится к вечному покою? А?» И Семен решил в ту ночь поменять образ жизни. Во-первых, надо попробовать, пусть неумело, но решительно давать сдачи. Во-вторых, надо примкнуть к какой-нибудь стае, группе, членство в которой обеспечит ему необходимую защиту.
Столовая, кафе, а вечером ресторан, в котором Кася – теперь уже Катя – работала официанткой, назывался «Василек». Заглянув в недалекое, обозримое будущее, мы увидим, что столовая-ресторан с таким милым и невинным названием «Василек», по мере стремительного движения перестройки в сторону неограниченной свободы, претерпевала радикальные изменения, в первую очередь – в названии.
После отъезда Каси Поросенковой в Ригу мы, естественно, в Сызрань – город ее детства – с нею уже не вернемся, и поэтому трудно удержаться от соблазна подсмотреть, что станет с городом в конце 80-х и начале 90-х годов, хотя бы на примере ресторана «Василек» – весьма типичном для охватившей Сызрань перестройки и резкого – а для многих внезапного, – перехода от развитого социализма к слаборазвитому капитализму. Святой памяти «Василек» был тогда переименован в ресторан-бар «Чикаго» и стал самым популярным и дорогим рестораном города Сызрани. И где ж, как не в Сызрани, должен был быть ресторан «Чикаго», и самым дорогим фирменным блюдом в нем был стейк «Аль Капоне». А? Каково?! Знай наших! Всепроникающие идеалы бандитизма владели тогда бритыми головами сызранских гангстеров. Внутреннее убранство ресторана подверглось сильным изменениям, продиктованным видеокассетами с американскими фильмами. Столы и стулья ушли в советское общепитовское прошлое, а вместо них появились низкие столики, мягкие диваны и кабинеты для приватных встреч. В центре зала располагалась крохотная сценка с шестом посередине, ибо – какой же крутой ресторан без стриптиза. И, наконец, в углу у стены – огромный аквариум, в котором плавали настоящие пираньи. Провинившийся в чем-нибудь братан беспощадно сбрасывался туда голым. Остальные засекали время и заключали пари: сколько понадобится рыбкам для превращения Толяна или Коляна в скелет. Очень при этом смеялись. А обреченный с вылупленными глазами метался от стенки к стенке и вылезти не мог, так как аквариум на время пираньего обеда был прикрыт металлической крышкой, запертой на засовы. Жертва металась, пока не застывала в потоках собственной крови. Рыбки доедали оставшееся, а пацаны от души веселились. Ресторан в это время закрывался на «спецобслуживание». Прощай, «Василек», в котором когда-то днем ели дети, и здравствуй, «Чикаго»! Настоящему Аль Капоне такой трюк с пираньями и в страшном сне не мог бы присниться. Он, конечно, был намного гуманнее, чем наши, я бы сказал – человеколюбивее.
Но – все это в будущем, а пока… Пока Кася работает в столовой-ресторане «Василек» мойщицей посуды. Недолго. Сообразительную и смазливую девчонку вскоре переводят в официантки для бо́льшего привлечения посетителей и, соответственно, повышают зарплату. Но Кася попросила директора не отнимать у нее работу посудомойки, чтобы днем мыть посуду, а вечером – быть официанткой. Она, таким образом, получала две скромные, но все же зарплаты, а вечерние чаевые, которые, кстати, щедро на нее сыпались, могла спокойно откладывать на мечту, то есть – на Ригу. Две свои зарплаты Кася тратила подчистую на еду, одежду и фитнес-клуб, в который начала ходить целенаправленно, подготавливая себя к европейской жизни. Там, в Прибалтике, думала она, нельзя ходить толстой, непривлекательной бабищей, так и замуж не выйдешь. За латыша. Другие национальности в Касином воображении вообще не котировались. А латыши в ее представлении и не могли быть иными, чем, допустим, Раймонд Паулс или, скажем, Банионис. Что Банионис – литовец, она даже не предполагала. Просто все красавцы, полагала Кася, – именно латыши. Потом она разочаруется, но это неважно.
А пока в столовой после дневной смены сидит на стуле уставшая Кася, сжимая между ног швабру с мокрой тряпкой. Ей еще надо в перерыве пол протереть и столы тоже. Рядом официантка уговаривает задержавшегося мальчишку (остальные уже на улице, идут на гулянье, на дворе весна, праздник, 1-е Мая) – взять воздушные шарики и выйти на улицу к остальным. С потолка свисает большущая гирлянда из воздушных разноцветных шаров.
– На, – говорит официантка, – отрежь один себе и иди. – Мальчик стоит, смотрит. – Или возьми все. – Она отрезает бечевку и отдает мальчику всё шариковое богатство.
Мальчик держит веревочку и завороженно глядит на немыслимую связку воздушных шаров, какой в руках никогда не держал. В лучшем случае – два-три шарика.
– Бери-бери, – улыбается полненькая официантка с круглым и добрым лицом, – да только поделись там с ребятами, ладно?
Мальчик в восторженном трансе идет к дверям, не отрывая взгляда от шариков. Официантка, обращаясь к Касе и горестно вздохнув, говорит:
– Да… Мой бы продал… Точно. – Вероятно, имея в виду своего сына.
А Кася уже с этого времени, и даже раньше, детей терпеть не может. Она со школы еще считает детей самыми жестокими, коварными и злобными тварями. И еще противно то, что почти каждый из них считает себя центром вселенной, думает, что весь мир вертится вокруг него. Эгоизм детей безграничен, а Кася считает, что любить должны и ее тоже. И такая недолюбленность, обделенность – любовью, вниманием и добротой – со стороны всех, кроме отца, озлобляла еще больше. А отец… что отец?.. Ведь с ним не будешь проводить целые дни, на дискотеку с ним не пойдешь, и вообще с ним нельзя ничего интересного замутить, да и времени нет: Кася работает, ей заработать надо. Заработать – и уехать отсюда подальше.
На другой день после принятого ночью намерения изменить жизнь Семен пришел в школу с бледным, но решительным лицом. Перемену в нем его мучители не заметили и, как всегда самоуверенно, дождавшись даже не окончания уроков, а большой перемены, затолкали Семена в туалет и, вопреки своим же традициям, не приступили сразу к трепке, а начали унижать и оскорблять словами, которые они уверенно принимали за острый юмор и злую сатиру.
– Ну что, князь, – зловеще начал Валя. – Носовой платок у тебя есть?
– Есть, – тихо промолвила жертва.
– Я вас очень прошу, ваше сиятельство, – протрите, если вас не затруднит, платком вашим вот этот унитаз.
– Да, – подхватил второй, – действительно. Не соблаговолите ли, князь?.. – Слово далось ему с трудом, поэтому ничем не оправданная злость на Сему возросла.
– Да не тяни, Исакыч, – продолжал первый, – протрешь чисто вот этот нужник нашего дворянского собрания, и мы сегодня, так и быть, тебя не тронем, бить не будем… может быть, – добавил он, ухмыльнувшись и плюнув на недавно выданные детдомом Семену новые ботинки. Попал. Оба радостно заржали.
– Давайте, князь, за работу, – понукал особо жестокий, Женька, – покажите всем, что вы рядом с простыми людьми, что вы с народом, что вы нами не брезгуете. А то ведь мы и обидеться можем и тогда, как обычно, сожжем ваше имение на хрен, вникаете? (О том, что случилось с поместьем поэта Александра Блока после Февральской революции вчера рассказали на уроке литературы, так что объяснять их речь наличием эрудиции было бы по крайней мере наивно.)
– Ну же, приступай, Исакыч, перемена кончается, – торопил первый, Валентин.
Все молчали. И другие ребята, зашедшие в туалет, тоже молчали и ждали. Что-то непривычное было в этой сценке. Не было в Исакыче знакомой всем рабской покорности, которую, между прочим, сам он считал лишь вынужденным компромиссом. До сих пор честно назвать себя трусом он никак не желал. Затянувшуюся паузу прервал злобный Женька:
– Давай, сука, три унитаз, ну? – Семен молчал, не трогаясь с места. – Ну! – повторил Женька и добавил: – Стоп, погоди чуток, князь. Сначала я туда поссу, понял? – Он сопроводил свои слова соответствующими действиями, расстегивая брюки… И не расстегнул до конца, так как услышал сквозь крепко сжатые губы Семена вполне явственное: «Нет!» И все это услышали.
– Что, что-о-о?! Ну-ка, повтори, – протяжно будто пропели оба садиста, надвигаясь на бедного Сему с двух сторон.
– Я сказал «нет», – повторил Семен твердо и прочел в глазах Женьки и Вальки ожидаемый приговор.
Женька, приблизившись к нему вплотную, коротко взмахнул правой рукой и врезал кулаком в живот неожиданно восставшего раба. Семен согнулся. Не в первый раз он получал от них боксерский свинг в солнечное сплетение, но согнулся в этот раз по-особому. Превозмогая жуткую боль в животе и начиная сгибаться, он изо всех сил, вложив в этот удар всю обиду и все оскорбления, полученные им за годы обучения в школе, вмазал лбом прямо в наглый нос ненавистного обидчика. Из Женькиного носа мгновенно и обильно полилась кровь – так сильно, что ему стало временно не до Семена. О мести можно было подумать попозже. Отходчивый Семен испугался, потом быстро сориентировался и, движимый исключительно желанием помочь и еще надеждой, что его не убьют сразу после уроков, протянул Женьке свой платок, еще минуту назад предназначенный для протирки унитаза. Женька вырвал платок из руки Семы и приложил его к носу, запрокинув голову. Вальку кровь друга приостановить от моментальной мести не смогла. Нанесший другу тяжелую травму носа, а быть может и перелом, этот ягненок удивил, но не более. Не испугал же! Так что Валя был взбешен и свиреп. Пока Женька пытался справиться с кровотечением, Валя яростно мутузил Семена, уже не соображая – куда бьет и останутся ли следы. Прозвенел звонок, перемена кончилась, все, кроме пары школьных палачей, которые остались в туалете заниматься Женькиным носом, пошли в классы, оживленно обсуждая только что увиденное.
