— Хорошо еще, что она тебе разрешает курить, — крикнул ему вдогонку Рыжий.
Он подождал немного, послушал звуки радио, доносившиеся через распахнутое окно за деревьями, потом прошел в лавку. Челестино, прислонившись к стойке, о чем-то беседовал с хозяином.
— Ты что, хочешь ему продать радиоприемник?
Челестино досадливо отмахнулся, что-то сказал хозяину, потом с улыбкой повернулся к другу.
— Не ори. Я только погляжу, что с приемником.
Они скрылись в задней комнате, а немного погодя вернулся один хозяин. Рыжий сел в углу и снова закурил.
— Это вы были в Африке?
Рыжий поднял глаза и уставился в круглую мясистую физиономию усатого лавочника. Сквозь расстегнутую рубашку была видна его волосатая грудь.
— Давно.
— А я недавно на другой войне побывал.
Только тут Рыжий заметил, что у толстяка нет руки, и в том месте, где зарубцевалась рана — обрубок уродливо утолщен.
— И получили в награду табачную лавочку?
— Получил в награду? — рявкнул толстяк. — Плачу за наем, как миленький. И от налога меня тоже никто не освобождал.
Вошел клиент. Купил тосканскую сигару и ушел.
— Правда, что в Абиссинии дают бесплатно патент на торговлю? — спросил толстяк, заткнув за пояс пустой рукав — И десять лет не берут ни арендной платы, ни налогов?
— И к тому же дарят машину, чтобы получше обслуживать клиентов.
— Я не шучу. Я хочу знать, верно ли, что инвалидам войны обещали такие льготы.
— Я не инвалид войны.
— Это я и сам вижу, — сказал лавочник, окинув его суровым взглядом. — Где вы были?
— Там, где курево ни гроша не стоит.
Вернулся Челестино. Он о чем-то поговорил вполголоса с хозяином, который злобно поглядывал на Рыжего.
— Да хоть на полную мощность! — воскликнул Челестино, хлопнув хозяина лавки по плечу. И пошел к выходу, подталкивая друга в спину.
— Такая вот работенка позволяет мне приодеть Джину, — объяснил он, когда они очутились на улице.
— Правильно делаешь, — отозвался Рыжий. — Надувай фирму, околпачивай ее, не то она сама тебя в дураках оставит. Жаль, что ты женился на Джине. Когда я был в Африке, то часто говорил себе: «Вот скоплю деньжат, демобилизуюсь, пошлю к черту это пекло, а как вернусь домой — войду в пай с Челестино». А ты меня надул — вошел в пай с Джиной.
— Но и ты тоже прокутил свои деньги.
— Прокутил. И других мне не видать. Нажитое на войне не сбережешь. Как подумаешь: «А ведь я мог там навсегда в земле остаться! Дай-ка хоть теперь повеселюсь»… Ну и соришь на каждой новой станции деньгами. А потом такая тебя тоска схватит, вспомнишь про Пинотто, он ведь еще вчера ноги мыл рядом, а наутро его, словно воробья подстреленного, бросили мертвым на камни; вспомнишь и про Челестино, который женился и ему на все начхать. Раз споешь, два выпьешь. А тут еще Неаполь, весь огнем горит, особенно ночью. Сошел с поезда — и поминай как звали.
— А правда, что после карательной операции остается запах паленого мяса?
— Только не спрашивай о запахах.
— Но ты, в общем, сам-то в людей стрелял?
— В птиц.
— А правда, что…
— Ты хуже того инвалида. Приехал бы и посмотрел! Прекрасное свадебное путешествие. Зачем мы на свет родились? Чтобы по свету ездить, не так ли? Самая приятная работа — путешествовать. Когда есть возможность. Нет, тебе надо было взять с собой Джину — ведь она не переносит запах вина. Будь у меня возможность, я бы завтра же уехал.
В пылу спора они вышли на темную площадку, в глубине которой сверкали огромные окна за шпалерой кустов в кадках. Просунув головы меж ветвей, зеваки слушали, как гремит оркестр.
— Ни разу больше не был в «Парадизо», — сказал Рыжий. — И ни разу с тех пор не танцевал в Турине. Знаешь, однажды в Неаполе в зале я встретил туринку. Она даже не догадалась по акценту, откуда я, такой я был черный, обгорелый. Я это понял по тому, как она смеялась и говорила: «Угомонись, ревнивец рядом».
Рассказывают, будто мужчины там держат женщин взаперти, но ее покровитель был просто тварь — он посылал ее танцевать с кавалерами, а сам тем временем угощался дармовым вином. Когда я сказал этой девице, откуда приехал, у нее вот такие глазищи стали. Кончился танец, и я хотел побыть с ней еще немного. А она мне: «Отчаливай, отчаливай, тут тебе не Африка. Не будь войны, ни за что бы себе туринец бороды не отрастил».
Они остановились у «Парадизо». В окно видны были стены цвета морской воды, нарисованные на них пальмочки, голые негры, леопарды и антилопы. Оркестранты, все в черном, сидели в нише, и музыка гремела вовсю; на возвышении, тесно прижавшись друг к другу, задумчиво танцевали пары, щеголь-сержант медленно пересекал зал. Через распахнутые окна в зал вливалась вечерняя свежесть.
— До чего ж довели «Парадизо»! — воскликнул Рыжий. — И не узнать даже! А где теперь танцуют Кармела, Лидия, Джинетта? Неужели в нашем квартале не осталось ребят?
— Теперь здесь все по-другому, — сказал Челестино. — Прошли времена, когда мы тут красовались, попробуй войти без пиджака, хозяин живо завопит.
— Тут, наверно, полно этих неаполитанцев.
— Нет, просто времена другие. Ты вот про Лидию вспомнил, а я ее этой зимой видел в роскошной шубе, и, поверь мне, не краденой.
— Хотел бы я посмотреть на монсу[20] Берто!
— Теперь не он хозяин «Парадизо». Он купил землю. А зал продал одному типу из Рима, и тот все переделал, даже площадку. Это он велел стены разрисовать, кассиршу у входа посадил, дал объявления в газету, набрал вдвое больше оркестрантов;, нынче здесь пьют шампанское и едят сандвичи. Он немало денег всадил, но зато сейчас изрядно наживается. Сюда на машинах приезжают.
— Нет, всему виной женщины. Если 6 Кармела и Джинетта и сейчас сюда ходили, сразу бы все изменилось.
— Попробуй ты; с такой бородой, может, у тебя что и выйдет, — съехидничал Челестино.
Рыжий засунул два пальца за платок на шее. С минуту он в нерешительности мял шелк, потом криво усмехнулся.
— Подумать только, эту рвань мне всучили в Массауа за индийскую шаль. Ручаюсь, что это вискоза. Шарф из натурального шелка! Да он уже похож на засаленную бумажку, которая за него заплачена.
— Эго потому, что ты шею не моешь.
— Да ты подумай, какую я там жизнь вел! Только бы не сломать себе шею, а уж мыть ее — куда там! В Африке, у кого был такой вот шарф да бородища, султаном себя чувствовал.
— Ты сейчас на негуса похож, с твоей темной физией.
— Эх, было бы у меня столько денег, сколько у него!
— Надо было у него отобрать.
Рыжий скользнул взглядом по живой зеленой изгороди, и его внимание привлек угол площади, где выстроились в ряд новенькие сверкающие автомашины.
— Словом, чтобы потанцевать с туринкой, мне нужно ехать в Неаполь. И «Парадизо» больше нет?! Это ты потому разворчался, что женатиком стал.
— Успокойся, он зовется уже не «Парадизо».
— А как же?
— «Нуово Фьоре».
Челестино все это явно забавляло. Он взял Рыжего под руку и потащил за собой, приговаривая:
— Идем, идем, Милио, а то нас платить заставят.
Рыжий молча позволил себя увести.
— Полсигары, спокойно посиживая в холодке… Так здоровее и стоит дешевле.
Они зашагали по длинной улице с редкими фонарями. Рыжий осторожно, чтобы не обжечь пальцы, досасывал окурок, затягиваясь глубоко и жадно. Потом бросил его на землю.
— Ты что, теперь совсем не куришь? — не поднимая глаз, спросил он у Челестино.
— Тот экономит, у кого деньги есть.
Шагая, они смотрели на плиты мостовой, освещаемые фонарями. Внезапно Рыжий остановился, шаркнув подошвами, и спросил, вскинув голову:
— Ну, а чем вечер кончим?
— Давай еще погуляем. Я почти никогда не выхожу из дому.
— А я сегодня с самого утра по камням топаю. Как увидим первое же кафе, садимся за столик. Что ты на это скажешь?
— Ненадолго можно.
Они снова пошли вдоль бесконечной улицы. Навстречу им не попадалось ни одного прохожего. Лишь изредка из-за спины у них возникали лучи фар, перед друзьями немедля падали две длинные тени, потом тени поворачивались, а машины, осветив каждый камень, ныряли в неожиданно сгустившуюся тьму, прорезаемую удалявшимися красными точками. Друзья шли молча и споро, окидывая взглядом редкие освещенные витрины магазинов; вдруг Челестино сказал:
— В центре полно кафе, а мы блуждаем по окраинам. Тебя что, в луга тянет?
— Туг даже трамвай не ходит. Наше дело дрянь. Это поперечная улица.
— Ну, а какая разница? Ты знаешь улицу, которая не пересекала бы другую?
— Давай вернемся, — воскликнул Рыжий, останавливаясь, — На худой конец заглянем в «Парадизо». Там найдется что выпить. А странно, ночью Турин больше, чем днем.
Они повернули назад, не переставая спорить. Дошли до площади. В воздухе плыли звуки оркестра. Они взглянули на снопы света, которые окрашивали в зеленый цвет живую изгородь в глубине, и свернули в боковую улочку, откуда доносился звон трамвая.
