Немцы открывали стрельбу, как только грузовик останавливался, даже еще не зная, почему спустила шина: они соскакивали на землю и продолжали стрелять, обходя машину со всех сторон. Раздавались приказы, слышались проклятья; солдаты зажигали фонари и фары. Асфальт и дорожная пыль приобретали более интенсивный оттенок, даже трава отливала белым цветом, ярче светились стволы деревьев и сжатые поля; казалось, вокруг существует лишь этот свет, да еще негромкий шелест, как будто ослепленная природа замирала в неподвижности, точно сообщник. И тут — правда это происходило не всегда — грузовик загорался, тогда голоса и выстрелы звучали громче и резче. Причем голоса эти походили на лай автоматов, они слышались через короткие интервалы, разрывая ночь, как вспышки выстрелов. Но солдаты никогда не сходили с дороги, не переступали за ее обочины.
«Ja»[22] было единственным словом, которое удавалось разобрать людям, бросавшимся ничком на траву или поспешно убегавшим подальше от шоссе. Они сжимали в руке револьверы, впивались пальцами в ручные гранаты; их возбуждение, напряженность, нетерпеливое желание действовать проявлялись в каждом по-разному, но были во всех так сильны, что им приходилось мысленно повторять себе: «Не стрелять, не стрелять», чтобы удержаться от соблазна. Таким образом, они не узнали настоящей войны: хотя война продолжалась для них девять месяцев, им так ни разу не позволено было выстрелить из пистолета. Странная то была война, она велась тайно, на самой окраине города; война эта заставляла людей каждую неделю из предосторожности переносить оружие с места на место — они делали это по ночам, и новое укрытие нередко было менее безопасно, чем предыдущее. Им приходилось смазывать оружие, проверять действие затворов, заворачивать его в клеенку, раскрывать ящики и снова заколачивать их гвоздями. В такие вечера они брели по окрестным полям; Тибр с легким плеском катил свои воды под устоями моста Молло; собаки лаяли на окружающих холмах от Монте Марио и до Сторта; стоявшая вокруг тишина и свет лупы придавали могиле Нерона и всей местности вид призрачной Атлантиды, а ящики с боеприпасами, казалось, разламывали суставы на руках.
— С ума сойти, до чего они тяжелы! Можно подумать, свинцом набиты.
— Что это ты нынче из себя выходишь? Или страх одолел?
Голоса этих людей — в противоположность голосам немцев — звучали дружески и не рождали резкого эха, потому что их одушевляла глубокая вера; вокруг лежали пустынные поля, и только там, за рекою, едва угадывались очертания города; люди охватывали их взглядом — вдали, за отмелью Аквачетоза, вырисовывались стоявшие с погасшими огнями, словно натыканные между деревьев, дома района Париоли. Изредка навстречу людям попадались бродячие коты или одинокая курица, бог весть как заблудившаяся в ночи, но чаще всего — лягушки, квакавшие во рвах возле башни Квинто.
— Да ведь это же просто смех: так ни разу не пустить в ход наши игрушки!
— Погоди, пока генерал Александер подаст нам сигнал.
— Понятно… А потом хотел бы я поглядеть, сколько нас в тот день окажется.
— Как всегда, столько же, сколько нынче вечером.
Тем не менее сколько бы их ни было — а было их столько, что если бы в нужный момент они построились по двое, то всех можно было бы пересчитать по пальцам, — за ними стояли люди, жившие вокруг моста Мильвио. И защищало их сердце этих людей — большое сердце моста Мильвио. Биение этого сердца ощущалось во взглядах девушек, в звучании голосов мужчин и женщин, отвечавших на их приветствия, в поступке продавщицы яиц, сидевшей на ступенях церкви возле корзины со своим товаром.
— Понимаешь, она дала мне сто лир, вот они, запомни хорошенько. Смотри, а ведь больше у меня нет даже бумажки в пятьдесят лир.
Вокруг были глаза, которые смотрели, но не видели, и неподвижность взгляда была выразительнее, чем подмигивание. Торговцы, хозяйчики, те из них, что сохранили присутствие духа, соблюдали нейтралитет людей, лавирующих между двумя опасностями. Но борцы Сопротивления ощущали и другое — солидарность, ясно выраженную солидарность бедняков и тех, кто хотел в трудные дни быть достойным самого себя и собственного сердца. Во время налетов на пекарни, когда снимали немецких часовых, район моста Мильвио на несколько часов оставался в руках смельчаков. И доказательством их превосходства над врагом служило то, что они готовы были на сей раз пустить в ход оружие, а рядом с ними выстроились люди, которые, не расходясь, ждали муки, хлеба и их слов, хотя немцы уже стреляли возле обоих въездов на виа Фламиниа.
Да, то были необычные партизаны, среди местных жителей о них ходило немало рассказов, а между тем секрет их успеха состоял в том, чтобы сохранять тайну, в том, чтобы их молчаливое, но неизменное присутствие, точно кошмар, преследовало немцев… А пока стоял май, и с соседних холмов все яснее доносился грохот канонады, как будто его примчал сюда свежий ветер с Тибра; правда, грохот этот все еще слышался издалека и вместо того, чтобы ободрять их, день за днем только выводил из себя. У них тоже имелись свои немногочисленные «жертвы», были у них и свои дезертиры, которых, правда, легко было перечесть по пальцам; зато заметно увеличилось число мужчин и женщин, таких, на кого можно было положиться, и тем не менее — это следует помнить — их угнетала какая-то неудовлетворенность. Ведь, несмотря на автоматы и ручные гранаты, несмотря на трехцветные перевязи, эти партизаны все еще чувствовали себя безоружными, они черпали силу лишь в собственном сердце, которое теперь билось уже не одиноко, а вместе с другими сердцами. И мысль об этом, которой они делились друг с другом не раз, а сотни раз, наполняла их радостью, как это было в тот вечер, когда они под прикрытием изгороди шли по дороге, ведущей к вилле Фарнезина.
— Мне чудится, будто я опять стал мальчишкой и снова играю в «Красную примулу»[23].
— Разве ты не знаешь, что в «Красной примуле» герой — вроде как бы фашист своего времени.
— Согласен, и все-таки эта книга — замечательное произведение… Как по-твоему, «Красная примула» — хорошая книга или нет?
— Не знаю, что тебе сказать, но думаю, что нет. Правда, сам я ее никогда не читал. Во всяком случае, ее не сравнить с «Железной пятой». Ты, верно, и сам увлекался этой вещью!
— Ну, мой милый, ведь «Железная пята» — это «Божественная комедия» наших дней. Какое тут может быть сравнение!
Был вечер, вечер, когда, переведя стрелки и указатели, они заставили целую колонну немецких грузовиков изменить направление — машины двинулись по виа Фламиниа; в такую ловушку могли угодить лишь немцы, только недавно прибывшие на фронт Кассино и совершенно сбитые с толку. Так что партизаны получили утром возможность передать в штаб еще одно сообщение.
Да, то была «Красная примула» — игра, которую любят мальчишки.
Товарищи
С октября по июнь — вместе с каменщиками, водителями грузовиков, рабочими и студентами из района моста Мильвио и башни Квинто. Вместе со служащими и «докторами» района Фламинио. Были среди моих товарищей и жители Аквачетоза, и жители Фьюмароло.
Нино
Один из них, Нино, жил в лачуге на самом берегу Тибра. Только представьте себе самую жалкую лачугу. И в ней он обитал вместе с женою и детьми. Зимой ветер врывается в щели, в комнате сыро, как в подземелье. На противоположном берегу у самой реки расположилось здание Морского министерства, а по соседству — дворцы, там же виднеются красивые дома с верандами и купальнями, выложенными майоликой; а теперь взгляните на другой берег, здесь река изгибается, являя взору пустынный берег, открытый солнцу и ветрам, берег в духе Петрарки; и на этом-то берегу в скверной лачуге жил Нино уже двадцать лет. Целых двадцать лет. Он жил в ней с женой и детьми, которые появлялись на свет один за другим. А вместе с ними в лачуге долгие месяцы хранилось оружие, собранное еще в сентябрьские дни. Винтовки и гранаты. Раз в неделю Нино по ночам смазывал затворы, проверял спусковые крючки. В своей рыбачьей лодке он поднимался вверх по течению реки, спускался вниз — отвозил ящики с гранатами и обоймы с патронами калибра 7,65, в дни, когда в том была нужда. Он отвозил оружие по реке, как можно ближе к месту, где его должны были пустить в ход. Нино был невысок ростом и скован в движениях, но при этом ловок, у него были небесно-голубые глаза младенца и сильные руки, которыми он до боли сжимал вашу руку, здороваясь. Когда его угощали сигаретой, он не считал нужным рассыпаться в изъявлениях благодарности. Он любил повторять: «Наша возьмет, наша возьмет». Он не пропускал ни одного собрания, ни одной условленной встречи. А потом снова садился в лодку и ловил рыбу, чтобы заработать на обед или на ужин себе и близким. Даже в феврале он уже был черен от загара. Нино всегда смотрел прямо в глаза собеседнику; и если взгляд его оставался пристальным, а нос морщился, это означало, что он собирается заговорить: «Мне хотелось бы, чтобы вы объяснили…» Однажды он без моего ведома поделился со мной картофелем — незаметно опустил мне в каждый карман по две картофелины.
