Владимир Александрович Кораблинов
Дом веселого чародея
– Да-да-да, милостивые государи! Украл-с! У собственного родственника, у опекуна, у человека, который во мне души не чаял… А что прикажете делать? Месяца два пришлось обивать пороги, чтобы проклятый немец согласился выпустить меня на московский манеж. Ведь это сейчас, господа, любой директор цирка знает, что имя Анатолия Дурова на афише означает битковые сборы, а тогда… ох, тогда! Мне костюм нужен был позарез – понимаете? Костюм! Москва не Тамбов, не Мариуполь, ее надобно огорошить, удивить! Денег же, ляржану, милостивые государи, как вы сами догадываетесь, – ни ломаного гроша… И вот тут взор мой упал на великолепные дядюшкины гардины. Единственный раз в жизни пошел на воровство, клянусь честью! Своими божественными ручками Тереза сшила изумительный костюм – золото, блеск, мишура – глазам больно… Ах, господа, какой был успех!
Часто-часто мигая, Анатолий Леонидович оглядел компанию, – боже ты мой, какая пестрота! Он и половины не знал из тех, что сидели за длинным банкетным столом: газетчики, шулера, нафиксатуаренные юнцы, бородатые главы семейств, безусловные филёры, какие-то средних чинов военные, просто ресторанные завсегдатаи… Кого только не было среди бражников!
Зверинец…
Сегодня он с шумным успехом показывал белых крыс. Веселыми куплетцами представлял публике: крыса интендантская… крыса полицейская… чиновная… газетная… биржевая… В ложах, в дорогих креслах морщились, натянуто улыбались. Верхние ярусы гудели, взрывались: «Браво, Дуров! Так их, чертей!»
После представления поклонники потащили ужинать, и он нежданно-негаданно очутился в пьяноватой компании, в большинстве своем состоящей едва ли не из тех самых крыс, каких только что показывал на манеже. И ежели там он легко отделывался от них, одну за другой, отрекомендовав, передавал шпрехшталмейстеру, то здесь оказывалось сложнее: тосты, объятия, поцелуи… Он озирался, соображая, как бы половчее удрать.
Ан не тут-то было!
Известный петербургский литератор (назовем его Б. Б.) весь вечер ни на шаг не отходил от знаменитого артиста. Он то и дело хватался за изящную, в голубом сафьяне записную книжечку; немыслимо тонким, в золотой оправе карандашиком записывал острое словцо, каламбур, анекдотец, которыми бессчетно, щедро сыпал блистательный «король смеха». Влюбленными глазами глядел на прославленного любимца публики; расплескивая на манишку золотистое вино, тянулся с бокалом, кричал: «Первому русскому клоуну – урра! Живио!» И под конец вечера пил с Дуровым брудершафт, и тот хлопал его по плечу и называл м и л о ч к о й.
Когда развеселая компания расходилась и разъезжалась по домам, Дуров пригласил литератора навестить его в Воронеже.
– Серьезно, приезжай, милочка, – сказал. – Скучать не будешь… Поймешь, что же это за явление, именуемое Анатолием Дуровым. Без шуток, чудеса увидишь!
Б. Б. благодарил, обещал приехать обязательно.
Рано утром он проснулся с тяжелой головой. После ресторанных излишеств он всегда просыпался рано: изжога и угрызения совести решительно обрывали его сон. Кроме всего, еще и супруга была – заспанная, в папильотках, в теплых шлепанцах на босу ногу. Она сердито выговаривала страдающему мужу, тарахтела про его позднее возвращение и испорченную манишку.
Сперва тот ничего не понимал: какая манишка? В голове кружились матовые электрические шары и стоял гулкий шум морского прибоя, словно к каждому уху были прижаты здоровенные раковины фасциолярии. Но помянутая манишка заставила все-таки припомнить вчерашний вечер, непутевый загул, брудершафт, поцелуи, пахнущие острыми соусами, и обещание приехать в гости к Дурову – куда? Позвольте, позвольте… Ах, боже ж ты мой! В Воронеж!
В течение дня Б. Б. жадно глотал зельтерскую воду и сочинял фельетон для «Биржевых ведомостей». Работалось трудно, вяло. Он охал, хватался за голову, с отвращением отбрасывал перо: зеленые ализариновые чернила неприятно, болезненно резали глаза, бумага была в частую синюю клеточку и это тоже почему-то раздражало. Он прилег на диван, закрыл глаза. «Воронеж… Воронеж… – вертелось в голове. – А где он, этот самый Воронеж? И что он такое – Воронеж?» В свое время Б. Б. исключили из пятого класса частной гимназии; сведения из географии у него были самые ничтожные. Он знал одно, что это довольно далеко от Петербурга и едва ли имеет смысл туда ехать: ну, настрочит статейку, ну «Биржевка» или «Новое время» тиснут ее – и что же? Едва ли гонорар покроет расходы на дорогу – билеты и прочее… Кроме того, братья литераторы (ох, эти братья!) примутся, пожалуй, злословить, что он поступил на службу к рекламе, продал перо цирковому клоуну… Нет, нет, он, Б. Б., конечно, выше подобной мелочи. Святое искусство… высокие идеалы… глаголом жечь сердца людей… Его клонило ко сну, и он уже блаженно, сладко проваливался в ласковую ватную бездну… Но —
– Обедать иди! – позвала жена.
И с обещаньем приехать в какой-то Воронеж было покончено раз и навсегда. «Мало чего спьяну не наобещаешь», – рассудил Б. Б. – и успокоился.
И забыл про веселый вечер, про брудершафт и даже про самого Дурова.
Но вот случилось, что через какое-то непродолжительное время ему пришлось-таки очутиться в Воронеже. Сам он впоследствии напишет так: «судьба забросила меня», не объясняя, каким образом, почему. Правду сказать, нам это и не особенно интересно.
Итак, был Воронеж, лето, тополевый пух жаркой метелицей летал по улицам.
Б. Б. подозвал извозчика и спросил, знает ли тот, где живет Дуров.
– Пожалуйте, – ощерился извозчик. – Как не знать! Приметный господин…
Поехали не спеша, лошаденка попалась с хитрецой: трусила непонятно – не то рысью, не то шагом. Тарахтели колеса по крупному булыжнику мостовой, извозчик молодецки покрикивал, замахивался ореховым кнутиком. Вывески проплывали, проплывали медленно, как во сне, лениво приохочивая седока к их прочтенью… «Молчанов и Богданов, писчебумажные принадлежности»… «Музыкальный магазин «Эхо»… «Реномэ – табаки высших сортов, сигары, папиросы»… «Фотография Селиверстова»… Еще фотография… Еще… Господи, да сколько же тут фотографов!
Наконец среди деревьев показался бронзовый Великий император, твердо опирающийся на подлинный якорь. Дорога пошла под гору, дома заметно помельчали; ржавым золотом там и сям мелькнули маковки небольших церквей. Пролетка свернула на песчаную, ухабистую уличку – в тишину, в густой дух дремучих садов, и вот яркой синевой сверкнула река в низинных лугах, озерца, мочажины… Необхватная сизая даль…
– Приехали, ваше благородье, – сказал извозчик. – Тута самое господин Дуров и обитается…
Небольшой двухэтажный дом, ничем не удивляя, в ряду других стоял скромно и неказисто. Разве что цветные стекла в окнах первого – кирпичного – этажа: они как-то старинно, затейливо глядели синими, красными и желтыми косячками. Деревянный, рубленый второй этаж, крепкие ворота и высокий дощатый забор, выкрашенные в красновато-коричневый цвет, окончательно придали бы дому вид опрятной и почтенной заурядности, если б не античные белоснежные колонны прелестного бельведера, так неожиданно возникшего над скучным забором; если б не беломраморная стыдливая богиня, как бы вознесшаяся над усадьбой; если б не темная зубчатая башня вдали, выглядывающая из-за зелени деревьев, что-то похожее на развалины рыцарского замка…
Если б, если б…
Нет, все здесь оказывалось не так уж просто, как представлялось на первый взгляд.
Извозчик пропылил по разбитой мостовой, ныряя в песчаных увалах улички, – уехал, скрылся. Тишина первозданная снова воцарилась, замлела, задремала, а Б. Б. все стоял возле дома, с недоумением разглядывая эмалированную дощечку над калиткой – белую табличку, по своему виду похожую на те, какие прикреплялись на парадных дверях зубных врачей и присяжных поверенных. Но не фамилия хозяина, не род его занятий значились на табличке. «Кто приходит ко мне, – прочитал Б. Б., – делает удовольствие, кто не ходит – делает одолжение».
– Забавно! – усмехнулся он и нажал на пуговку звонка. Словно сама собою, калитка распахнулась бесшумно, явила внутренность усадьбы. В нескольких шагах, в глубине чистенького дворика, огромная голова с разинутой зубастой пастью таращилась, сверкала стеклянным пучеглазием. Что-то в ней знакомое почудилось, словно бы еще в детстве увиденная картинка мелькнула, вспыхнула в памяти… Толстая растрепанная книжка… какие-то великаны-толстяки, обжоры… смешные, невероятные приключения…
Нарочитое покашливание: «Кхи-кхи!» – раздалось где-то под ногами, внизу: задрав печеным яблочком сморщенное личико, диковинный карла в красной турецкой феске вертелся у колен, петушком-цыпленком пел дребезжаще:
– А что, кукареку, угодно-с?
– Господин Дуров дома ли? – спросил озадаченный Б. Б.
