Полигон - Александр Александрович Гангнус

1

Степан Волынов обливался потом, — выпуклый лоб под светло-русым чубом был усеян мелкими капельками. Могучая шея бывшего забойщика свекольно бурела. Чего он не умел, того не умел — говорить. Да и о чем говорить — ничего путного у него не вышло. За три года три результата — и все отрицательные. Ни одного законченного отчета, ни одной напечатанной статьи. Плохо его дело, плохо — выражалось во всем его облике.

Бывший шахтер, а сейчас, после шести лет трудно давшегося заочного обучения в горном вузе, младший научный сотрудник обсерватории, председатель местного комитета профсоюза Степан Волынов проходил научную переаттестацию, — кажется, последнюю в жизни.

Валерий Леонтьевич Саркисов, заместитель директора «метрополии» — московского Института Земли имени Великого Геофизика — и начальник Горной геофизической обсерватории, приехавший специально для проведения важного мероприятия, прохаживался перед рядами стульев, внимательно изучая носки собственных ботинок.

— Дальше, дальше, ну, почему из вас клещами нужно тянуть каждое слово? Вы сели продолжать работу Соколова? Ну, и?..

— Сел… Да, сел, значит… Правильно.

— Сколько вы работали над этой темой? — Темные, все еще красивые глаза лысого и седого с висков Саркисова устремились в окно, на белые вершины Соленого хребта, а затем на участников семинара, как бы призывая их в свидетели своего долготерпения и волыновской никчемности.

— Год… почти.

— Ну же, ну…

— На карту района, в таком же масштабе, как у него, стал наносить точки — землетрясения, значит, с высокими и низкими отношениями скоростей продольной и поперечной волн — все как у Соколова, только по тем землетрясениям, что уже после него были. Да… вот…

— Ну что — вот? — Саркисов досадливо покорябал загорелую лысину. — Пожалейте семинар, у нас еще два вопроса сегодня.

— Не вышло. Не легли точки в области и в эти… объемы, по глубине, значит, не сгруппировались, как у Соколова. И сильные землетрясения случайно, значит, распределились, никаких связей.

— Ну, и что вы сделали? Перепроверили графики Вадати? Посчитали ошибку? Или — так вот и успокоились? — Саркисов снова поглядел в зал, тонко усмехнулся. — Весь мир ссылается на работы Соколова, а у вас — не вышло.

— Нет… — невпопад начал отвечать Волынов.

— Что — нет?

— Не перепроверил… Перепроверять — значит подгонять. Я уже заметил. Начал перепроверять, смотрю, там чуть угол наклона подвинул куда надо, там… — все начинает вроде сходиться, но я же знаю, это я, значит, подвинул, я…

В зале повисла тишина. Кто-то шумнул стулом. Все вздрогнули.

— Напрасно вы думаете, что перепроверять — значит подгонять. Напрасно, — тоном безгранично мягкого упрека заметил Валерий Леонтьевич и замолчал. Отошел к окну.

Саркисов числился соавтором почти всех работ Соколова. На конференциях, даже международных, результаты Соколова и Саркисова звучали громко, ими интересовались, они обещали новый выход как на проблему предсказания сильных землетрясений, так и на понимание физики очага этого загадочного явления природы. Соколова пришлось изгнать из обсерватории по очень простой внешне причине: пил. Правда, еще, так сказать, более внешне выглядело все вполне респектабельно: Соколов успешно защитился — и его взяли с повышением в новый институт на Дальнем Востоке. Но на конференциях, имеющих отношение к прогнозу, Соколов с тех пор — вот уже год — не появлялся. Весь геофизический мир с нетерпением ждет продолжения блистательных работ «докторов» (так, по-западному, на международных конференциях называют наших кандидатов наук) Саркисова и Соколова — а его нет. Соколов скрылся, Саркисов в новых обзорных публикациях повторяет старые, всем известные результаты. Степан Волынов мог стать новым Соколовым — и вот не стал. Почему?

— Ну, и что же вы сделали дальше? — голос Валерия Леонтьевича зазвучал ядовито, видно было, что не собственное любопытство удовлетворяет, знает ответ на этот вопрос, но хочет продемонстрировать все… кому? Здесь все всё знают про Волынова и его работу.

По косвенному взгляду, брошенному председательствующим в их сторону, Вадим догадался, что сцена, исполненная какого-то скрытого неявного смысла, в известной мере разыгрывается для них, для Вадима Орешкина и Жени Лютикова, который сидел рядом с Вадимом, разглядывая пальцы сцепленных кистей больших белых рук.

Волынов молчал и тужился, открывая беззвучно рот.

— Редкий вид из семейства пневых, — тихо, но довольно внятно в общей тишине прокартавил Женя, полуобращаясь к Вадиму. — Чего шеф с ним чикается?

На них оглянулись сидящие поблизости. Одни улыбнулись удачному выражению, другие смотрели хмуро, с неприязнью. Этих было больше. И вообще чувствовалось, что настроение зала, как ни странно, — скорее в пользу этого нелепого парня, стоящего у доски с выражением бесконечной муки на лице.

Вадим сказал об этом Лютикову.

— Г’азумеется, — ответил Женя, не очень заботясь о том, чтобы понизить голос, — свой свояка… Обычный здесь вид млекопитающих из семейства… пневых. И этот — пневый.

Слово ему явно понравилось, он произносил его со вкусом. Сидевший впереди Эдик Чесноков зашелся в беззвучном хохоте. Смеясь, он оглянулся несколько раз:

— Пневые, вот-вот. Здорово!

— Я стал думать… — сказал у доски Степа Волынов. И замолчал опять.

— Так… думать. О чем же? — Валерий Леонтьевич постарался снова принять тон терпеливого учителя, вытягивающего оболтуса на самую худую тройку.

— Об этом, почему у Соколова получалось, а у меня, так сказать, нет. Я стал определять эти… отношения скоростей из старого каталога, соколовского… Нанес… Ничего не вышло… Ни одного из соколовских объемов…

— Так что, по-вашему, Соколов все наврал?

— Не знаю, нет… Он честный, нет, не знаю.

— Ну, тогда у вас что-то не так…

От окна раздался голос:

— Я смотрел у Степана.

Все обернулись. Говорил стриженный под бобрик смуглый худой человек лет тридцати семи — сорока, до этого он почти все время сидел, опустив голову на руки, скрещенные на спинке впереди стоящего стула, будто спал. Сейчас он медленно поднимался, почесывая указательным пальцем переносицу.

— Там, Валерий Леонтьевич, — медлительно, с сильным украинским акцентом заговорил он, — вообще-то черт голову сломит, вы ж знаете. Эти графики Вадати можно ж чуть круче, чуть положе, точки — данные от разных станций на прямую никогда не ложатся, все-таки у каждой сейсмостанции свой грунт, свои условия прохождения волн. Каждый по-своему усредняет угол наклона, в отбросе крайних значений как ошибочных всегда есть произвол. Но штука в том, что, если эффект есть, любая методика должна сработать, если она выдерживается, а не подгоняется всякий раз…

— Я вам слова не давал, Олег Казимирович, — шефу явно не по вкусу пришлось слово «подгоняется», — Обсуждать доклад будем потом.