…День за днем все шло, как по расписанию: Хессенштайн уходил, едва начинало светать, и приходил затемно.
Черный рынок по-прежнему притягивал его. Адальберт рассеянным, хотя и внутренне напряженным взглядом скользил по предлагаемым из-под полы „аусвайсам“ и шел дальше, делая вид, что его ничего, кроме съестного, не интересует… Как найти путь к человеку, который снабдил бы его нужным документом?
Разные мысли приходили ему в голову. Иногда казалось, что со дня на день неминуемо вспыхнет драка между зонами — советской, американской и английской (французов он в расчет не принимал). Иногда он грезил о чуде, о возрождении рейха. Веру в рейх не могли подорвать даже сообщения газет — он по-прежнему каждое утро покупал их, — что по инициативе русских, поддержанной еще Рузвельтом, создан Международный трибунал, который будет судить нацистских преступников.
„Кого судить, за что? — спрашивал себя Адальберт. — Фюрер, Геббельс ушли из жизни. Неужели у самозваных „судей“ поднимется рука на ближайших соратников фюрера — Геринга, Риббентропа, Кальтенбруннера, Кейтеля?..“
Разве какая-либо война в истории человечества, в том числе первая мировая, заканчивалась когда-либо судом? Да, были аннексии, репарации, был подлый Версальский договор, но суд над руководителями целой страны? И кого считать „главными нацистскими преступниками“? Полтора-два десятка человек, руководивших партией и страной? Или каждого, кто занимал ответственный пост в вермахте, в СС, в СА? Где набрать столько тюрем? Или речь идет о казни? Хессенштайн чувствовал, как его пробирает дрожь. Ему уже слышался голос: „Подсудимый Адальберт-Оскар Хессенштайн, встаньте!..“ Он снова и снова убеждал себя, что речь идет о чисто пропагандистском трюке, что весь этот „суд“ уйдет в песок…
Слоняясь по рынку, Хессенштайн мечтал о блаженных вечерних часах, когда он спустится в подвал, снимет пальто и, предварительно убедившись, что место, где он закопал рюкзак, осталось нетронутым, растянется на матраце, прикроется теплым одеялом и зароется лицом в мягкую подушку.
Но однажды случилось иначе.
Впрочем, сначала все шло как обычно: он постучал в окно, затем обошел дом, старик уже стоял на пороге, Адальберт сунул ему очередной сверток, тот взял его, шепотом они обменялись „данке шен“ и „битте шен“, и вот уже Адальберт поворачивается и, согнувшись, пробирается к подвалу. Но на этот раз он услышал вслед тихий голос:
— Не спешите, господин Квангель.
Кестнер
Сначала Адальберт даже не понял, что эти слова обращены к нему: свою выдуманную фамилию он произнес в разговоре с Мартой, кажется, единственный раз, и еще никто никогда не называл его этим именем. Тем не менее Адальберт остановился, обернулся и увидел, что старик идет за ним, держа что-то в руках, — не переданный ему сверток, нет, а что-то другое, плохо различимое в темноте.
— Я хочу проводить вас, — тихо сказал старик.
— Спасибо, господин… — Адальберт запнулся. Он не знал фамилию отца Марты и никогда ею не интересовался.
— Кестнер, — подсказал старик.
Адальберту показалось, что когда-то, очень давно, он слышал эту фамилию… Когда? Нет, просто показалось.
— Спасибо, господин Кестнер, не беспокойтесь! — Адальберт уже стоял у входа в убежище и приподнял крышку ровно настолько, чтобы можно было пролезть внутрь. Однако, к удивлению Адальберта, Кестнер спустился в подвал следом за ним. Старик потянулся вверх, ухватил металлические скобы и плотно прижал крышку над входом.
„Что ему нужно?.. Зачем?..“ — недоумевал Адальберт. Он услышал шорох и не сразу сообразил, что Кестнер вытащил из кармана коробку спичек. Чиркнула спичка, и Адальберт увидел, что у ног Кестнера стоит небольшой фонарик типа „летучей мыши“. Старик приподнял стекло, провел горящей спичкой по фитилю и перенес излучающий тусклый свет фонарь в дальний угол убежища.
— Мне хочется побеседовать с вами, Адальберт, — называя Хессенштайна настоящим именем, сказал Кестнер. — Присядем. — Оба уселись на матрац. — Стыдно и горько, что я не смог достойно принять такого человека, как вы…
Адальберт пропустил эти слова мимо ушей, его беспокоило другое: свет, который мог проникнуть наружу.
— Свет! — тревожно сказал он. — Вы не боитесь?
— Нет, — успокоил Кестнер. — Я плотно закрыл крышку. А щели надежно заделаны, во время бомбежек мы следили, чтобы ни малейшая полоска света не проникла наружу. Так что будьте спокойны. А теперь я позволю себе задать вам один вопрос: вашего отца звали случайно не Грегор?
— Боже! — воскликнул Адальберт. — Вы знали моего отца?
— И мать, — сказал Кестнер. — Ее звали, кажется, Гудрун?
— Это чудо какое-то… — пробормотал Адальберт. — Но как?.. Откуда?..
— Остановим ненадолго время, партайгеноссе Хессенштайн, — тихо сказал Кестнер, — или, точнее, повернем его назад.
Они сидели на матраце близко друг к другу, едва освещенные тусклым фонарем, и Адальберту показалось, что все это происходит в каком-то другом измерении. Раздался писк, и черная крыса молнией пересекла убежище.
— Крыса! — с отвращением воскликнул Адальберт. — Ненавижу их.
— Напрасно, — с усмешкой произнес. Кестнер. — Нам многому придется у них поучиться. Появляться и нападать внезапно, исчезать мгновенно… Но об этом потом. А сейчас… Вам, конечно, многое говорит слово „Бюргербройкеллер“?
— Вы имеете в виду знаменитую мюнхенскую пивную?
— Только эта и вошла навечно в историю рейха! Другой не было, — вполголоса ответил Кестнер.
— Нужно ли об этом говорить мне? — укоряюще произнес. Адальберт. — Ведь в те ноябрьские дни двадцать третьего года я вместе с отцом был в Мюнхене, — отец командовал одним из подразделений СА и получил приказ, как и многие другие штурмовики…
— Я знаю об этом, — Кестнер склонил голову и погрузился в воспоминания. — До смертного часа все сохранится в памяти… Пивная была окружена полицией, там ораторствовал Кар, так называемый генеральный комиссар Баварии. Фюрер в сопровождении группы отборных штурмовиков ворвался в пивную, вскочил на стол, отшвырнул ногой пивные кружки, выхватил револьвер… До сих пор могу слово в слово повторить, что он сказал. Хотите? — И с явной гордостью за свою память Кестнер произнес: — „Национальная революция началась! Это здание занято семьюстами вооруженными с ног до головы штурмовиками. Приказываю всем оставаться здесь, в этом зале. Пулеметы, установленные на галерее, готовы открыть огонь. Итак, объявляю Германское и Баварское правительства низложенными. Будет немедленно сформировано национальное временное правительство. Казармы рейхсвера и полиции заняты нами. Солдаты рейхсвера во главе с генералом Людендорфом приближаются сюда под знаменем свастики…“ — Кестнер умолк, еще ниже опустил седую голову и на этот раз уже тихо добавил: — Да, я могу повторить речь фюрера слово в слово…
— А потом? — охваченный чувством ностальгии, спросил Адальберт.
— Потом фюрер приказал Кару, Лоссову и Зейссеру, представлявшим Баварское правительство, пройти с ним в заднюю комнату. У дверей, охраняя вход, встали Келлерман, я… и знаете, кто был третьим? Ваш отец, Грегор Хессенштайн. Вот поэтому я и рассказываю вам все это.
— Я знаю, знаю! — воскликнул Адальберт. — Ведь я сам тогда подростком был в толпе вместе с отрядами СА, окружавшими пивную… Я поехал в Мюнхен с отцом на похороны дяди Андреаса. Правда, я не был свидетелем того, что происходило там, внутри, но отец столько раз рассказывал об этом!
— Да, — не слыша его, задумчиво произнес Кестнер, — тот бой мы проиграли. Фюрер и его ближайший соратник Гесс оказались в Ландсбергской тюрьме… Там была написана великая книга — „Майн кампф“. Потом снова годы борьбы, и прошло десять лет, прежде чем мы во главе с фюрером одержали победу и он стал канцлером Германии. И вот теперь…
Чувство радости все более и более охватывало Адальберта. Какое счастье — сознавать, что теперь он не один, что рядом есть близкий человек… Как же он раньше этого не знал?! И, словно отвечая на невысказанный вопрос, Кестнер сказал:
— Во всем виновата Марта, мой мальчик. Когда вы появились у нас, она просто сказала мне, что вы старый товарищ Крингеля. Сегодня она впервые назвала ваше настоящее имя, когда мы обсуждали, что попросить вас купить на рынке… И вот я здесь…
— Посоветуйте, что мне делать! — в отчаянии воскликнул Адальберт. — Каждую минуту я жду ареста, чувствую себя так, будто уже приговорен к смерти, только приговор отсрочен. На день? На два? Не знаю… Документы, которые можно купить на рынке, — это ничего не стоящие бумажки!
— Вы правы, Адальберт, ни в коем случае не связывайтесь с этими торговцами смертью.
— Так что же мне делать?
— Ждать! — твердо ответил Кестнер.
— Чего? Расстрела? Сибирской каторги?
