— Красота-то какая. Совсем как у Айвазовского. Поэзия красок.
— Что?
— Я слышал, будто бы вы стихи пишете?
Бакланов полез в карман за портсигаром, ответил, продувая короткий янтарный мундштук:
— Допустим. И кто же об этом сказал?
— Да сказали. А что, разве тайна?
— Просто пишу для себя.
— Дело хорошее. Я вот тоже люблю стихи. Особенно о природе, о селе.
— В смысле, Есенина?
— Почему Есенина? Разве поэзия о природе только у Есенина? А Тютчев, Кольцов, Никитин? Помните, еще в школе учили?
Потянул ветерок, воду морщит-рябит.
Пронеслись утки с шумом и скрылися,
Далеко-далеко колокольчик звенит,
Рыбаки в шалаше пробудилися…
Хорошо! Да, поэзия — тонкое и очень нужное дело. Вот бы и вам взять да устроить у нас вечер поэзии. Прочитать свои стихи…
Бакланов искоса взглянул на сержанта. В зеленых глазах Бакланова удивление: «Скажите, пожалуйста, о стихах заговорил!.. Ну что ж, потолкуем о стихах!»
— Между прочим, вы правильно заметили, что поэзия — тонкое дело. А вот в старину… — начал Филипп свои рассуждения таким тоном, словно сам он жил в те далекие времена, — настоящих поэтов было больше. Державин, Пушкин, Лермонтов… Дворяне, обеспеченные люди. Писали в свое удовольствие, с душою. А сейчас? Давай, давай! Двадцатый век. Темп, темп… А где душа? Где качество? Мне из современников мало кто нравится.
Русов не перебивал. Поэзию он тоже любил, но вот насчет современных темпов… Это не совсем так. Есть, конечно, и такие, «кто стихами льет из лейки», но ведь серьезные, талантливые люди пишут о нашем времени обстоятельно и точно.
Русов не спешил сказать об этом Бакланову — пусть тот выскажется до конца, коль уж удалось расшевелить его душу. Бакланов не заставил себя ждать.
— Вот вы говорите, выступить перед обществом. А может, люди от моих стихов спать захотят?
— От хороших стихов не уснут. А заодно и скажут свое мнение. Для кого же вы пишете, если не для нас?
Напряженное до этого лицо Бакланова несколько просветлело.
— Думаете, будет интересно?
— Думаю, что интересно.
— Славикову, Рогачеву — согласен. А Резо все это «до лампочки», и Кириленко разбирается в стихах, как Наф-Наф в апельсинах.
— Зачем же вы так, Филипп? О товарищах-то? Не думаю, чтобы они не разбирались в поэзии. Среднюю школу, как и вы, окончили.
Русов сказал так, хотя знал, что у Бакланова десятилетки нет. Сколько точно, не знал, но, во всяком случае, ожидал, что Бакланов поправит его, скажет что-то вроде: «Между прочим, у меня только девять…» Но Бакланову понравилась «ошибка» сержанта, он еще более воодушевился и, опустив замечание Русова о пренебрежении к товарищам, продолжал, спеша высказать самое для себя важное:
— А потом, чтобы хорошие стихи писать, необходимо одно большое «но». Боль-шое!
— Вдохновение?
Бакланов усмехнулся:
— Вы на редкость догадливый человек, товарищ сержант. От души говорю. Совершенно точно — нужно вдохновение.
Бакланов считал, что в армии творчески одаренным людям жить очень трудно. Для того чтобы писать, им нужно давать хоть небольшие привилегии по службе.
— Здесь что? Море, скалы, травка жиденькая, серая солдатская жизнь. Море и скалы воспеты в стихах давно и капитально. Служба скучна… А там… — Бакланов указал в сторону дальних холмов, где находится совхоз «Первомайский», — там хоть сельская, но жизнь…
— Так ведь вы бываете в совхозе раз или два в неделю. Увольнение ведь у нас… — начал Русов, но Бакланов перебил его:
— О! Именно, раз в неделю. А надо бы почаще.
Он на секунду задумался, бросил на сержанта быстрый, оценивающий взгляд и сказал напрямик:
— Слушай, Русов! Давай, раз уж мы с тобой, кажется, понимаем друг друга, поговорим без разных там «товарищ сержант», «мы», «вы» и прочее. Словом, по-простому. Как человек с человеком.
— Ты хочешь сказать, поговорим, как товарищи? Хорошо. Слушаю.
Мгновение Бакланов смотрел сержанту прямо в глаза. И вдруг…
В его душе возникло какое-то сильнейшее противодействие. Бакланов почувствовал, что у него ничего не выйдет с сержантом. «Этот малый знает заранее, что я скажу. Знает. А значит, к черту разговор. Как магнитофонную запись при стирании. Раз — и нет. Нет разговора…» Но он был: два коротких встречных взгляда.
Бакланов встал, потянулся. Посмотрел на море.
— Так что ты хотел сказать? — спросил Русов.
— Так. Ничего. Просто замечание у меня к тебе одно товарищеское. Понимаешь, надо быть ближе к ребятам, попроще, что ли… А то ведь не поймут тебя ребята, Андрей. Там, где раньше ты был — цивилизация, начальство, кино, устав, — понятное дело, а у нас… Ни к чему нам официальность.
Андрей вздохнул, провел рукой против ершика волос. Усмехнулся:
— С чего ты взял, что я всегда официальный? Бывает, конечно… Быть сержантом не просто. Я ведь каждому из вас здесь и сержант и товарищ одновременно.
Бакланов вздохнул и искоса посмотрел на Русова.
— Ну, что ж… Поговорили, так сказать. Разрешите идти, товарищ сержант?
Филипп повернулся и вроде бы даже щелкнул каблуками, как на строевых занятиях. Не дожидаясь ответа, пошел к домику. Уже в домике удивился, как у него вылетело: «Разрешите идти?» Как это он вдруг обратился к командиру отделения на «вы»? Филипп подумал, что все делается в конце концов правильно. «Раз пошло на официальность, то с этим буквоедом иначе говорить не стоит», — решил он, и на душе у него стало спокойнее.
В увольнение собирались втроем: Русов, Бакланов и Славиков. Брились, чистились, гладились — все как полагается.
Русов напомнил, чтобы не задерживались дольше положенного.
— А сколько положено? — весело поинтересовался Бакланов. Он гладил гимнастерку. Набрав в рот воды и округлив щеки, какое-то мгновение ждал.
— В субботу до двадцати трех положено, — ответил Русов.
Бакланов фыркнул водяной пылью, вспыхнула и погасла маленькая радуга. Что означало это баклановское «ф-уу» — трудно сказать. Одобрение или недовольство. Но больше вопросов Филипп не задавал. Когда настала та самая минута, с которой солдат чувствует себя вправе быть свободным, Бакланова и след простыл. Далеко в степи маячила одинокая фигурка, удаляющаяся в сторону совхоза.
Русов вышел вместе со Славиковым. Кивнул на ушедшего вперед Филиппа:
— Ходко двигает наш Бакланов.
— О! Это у него отработано, — весело подтвердил Славиков.
— Девчонку, наверное, нашел?
— Нашел? Да как сказать… — Славиков шагал крупно, размашисто, но как-то по-штатски, несобранно махал в такт ходьбе руками. — Такая же его, как и моя, и ваша, хотя вы ее ни разу не видели. Это он хочет, чтобы она была «его», а она ничья. Живет себе и нужды в любви не испытывает. Раскусила нашего Филю и держит его на почтительном расстоянии. Он ей стихи свои читает, и она ему тоже, но чужие. Похоже больше на то, что Юля ему хороший вкус привить пытается. Я сказал Филе об этом, ну он, естественно, обиделся. Нечего, говорит, торчать в читалке, когда я с ней желаю один на один побыть, ну и что-то насчет совести. В принципе он прав, но все же забавный роман. Не хотел бы я быть на Филином месте…
Славиков, видно, решил ввести Русова в курс событий и потому говорил охотно.
— А девушка эта, Юля… как из себя? Красива?
— Блеск! Рекомендую влюбиться.
— А сам?
— Я? Я — сознательный. Как в той песне про третьего, которому надо уйти. Не люблю быть третьим. Хотя в общем это интересно. Только я бы по другой системе за Юлей ухаживал.
— По какой «другой»?
— А я знаю? — весело признался Славиков и неожиданно спросил полушутя-полусерьезно: — А ты за девчонками ухаживать умеешь?
Андрей даже растерялся:
— Не знаю… А это так важно?
Славиков тут же уточнил:
— Не понял, что «это»?
— Ухаживать, — ответил Русов и внутренне удивился цепкости Славикова. Сейчас между ними едва не оборвалась тонюсенькая ниточка дружеского общения, но ответ Русова снял возникшую было настороженность, и разговор далее пошел в том же непринужденном ключе.
— Так уж и не приходилось? — поддел Славиков.
— Почему же?.. Есть девчонка.
— В Морском?
— Нет, на Урале.
Андрей не любил распространяться о личном, но в лице Николая Славикова он обрел собеседника, тонко чувствующего малейшую неискренность или фальшь. С такими людьми или разговор в открытую, или не претендуй на взаимную искренность и откровенность.
— Мы с ней в одной школе учились. Сейчас она в институте…
— В каком? — спросил Славиков тоном старшего, знающего толк в институтах.
— В педагогическом.
— О, сержант, тебе повезло!
— Почему так официально? Мы же договорились…
— Извини. Привычка. Один мой знакомый в Москве — сержант милиции. Я знал его имя и отчество, но не мог отказать себе в удовольствии обращаться к нему совершенно независимо: «Привет, сержант! Как жизнь, сержант!» А что, звучит, а?
