А Илья хлестал прутиком по траве и злился. Он-то ничего не мог рассказать интересного. Да и не получилось бы: о себе он не умел говорить. Вспомнил, что осталось в Генкиной памяти из «Похвального слова глупости»: «Если тебя никто не хвалит, ты правильно поступишь, сам восхвалив себя». Разве Кобяков неправильно поступает? Конечно, правильно.
Илья тяжело повернулся и зашагал к костру.
— Зря сердится, — сказал Кобяков Гале. — Нет к этому никакого повода. Давно здесь работаете?
— Второй день, — вздохнула Галя. — Очень уж непривычно как-то. Меня до этого остерегали от всякой работы…
Все уже поднялись и снова рубили и стаскивали кустарник в пылающие костры, а они продолжали разговаривать, не замечая, как быстро идет время. Никогда еще Галя не чувствовала себя так легко, ни с одним парнем.
* * *
— Серега!
— Что, Гена?
— Ты зачем купил с получки пару будильников? Нес, я видел. Давно тебя хотел спросить.
— А чтоб звенели громче. По обе стороны кровати ставлю. Как зазвенят, вся комната сразу просыпается. Только никогда не звенят в один голос, точности нет.
— Устаешь?
— Сплю крепко.
— У тебя никого нет, что ли? Почему ты живешь в общежитии?
— Есть, Гена, есть… Жена прогнала. Закладывал много.
— Уж много! — не поверил Генка, ощупывая взглядом тщедушную фигуру рабочего. — Куда в тебя лезло?
— Сам удивлялся.
— Ха, Илья, слушай: сам удивлялся. Так не пил бы!
— Не понимал. Все мы так…
— Что же ты, один и будешь?
— Привезу жену. Заработаю побольше, а там дом поспеет. Выстроим, наверно, к зиме. Как думаешь?
— Вполне можно выстроить, даже раньше, чем к зиме.
— Аня у меня — правильная женщина, — после некоторого молчания сказал Серега. — Убил я человека. С этого и пошло кувырком…
Ребята глянули на Теплякова с состраданием.
— Как убил человека? — почти шепотом спросил Илья.
Серега долго молчал, собираясь с мыслями, а потом медленно стал рассказывать.
После армии он выучился на шофера и работал в пионерском лагере. Однажды под вечер возвращался из далекой командировки. От усталости закрывались глаза, руки дрожали. Неожиданно перед самой машиной старушку увидел. Сигналить было поздно — могла растеряться и броситься на дорогу. Свернуть тоже нельзя — глубокая канава. Решил: проеду, места достаточно. Как и опасался, услышав шум машины, старушка метнулась, и ее задело бортом.
Трясущимися руками открыл Тепляков кабину. Старушка лежала без движения. Нахлынуло все: только жить стал по-человечески, жена с ребенком… Взял и оттащил в кусты — все равно мертвая. Сел в машину — и, как вор, домой.
— Аня поцелуя ждет, — рассказывал Серега, прижав пальцы к виску, — а я дрожу как лист осиновый, слова сказать не могу. Говорю ей: «Беда…» — «Да может, живая?» — спрашивает Аня. И пошли с ней. Сами пошли…
Судили Теплякова и дали семь лет. Но отбыть наказание не пришлось: попал под амнистию. Шоферские права отобрали, он устроился на фабрику кочегаром. С тех пор как будто что оборвалось в человеке. Потерял уверенность в себе. И дома не ладилось. «Уходи», — сказала жена. И Серега, потрепав за волосы ребятишек, — их уже было трое — ушел.
— А приедет она к тебе? — с сомнением спросил Генка.
— Уговорю… Она верит, — тихо сказал Серега. Он прислушался к далекому шуму самосвала, вздохнул и принялся рубить куст.
— Хотел бы я посмотреть на его жену, — сказал Генка притихшему Илье. — Это, наверное, не то, что некоторые твои знакомые.
— Молчи, — сказал Илья. — Не твое дело.
— Молчу, — сказал Генка и, взглянув на Илью, злого, встрепанного, добавил примирительно: —Брось! Была нужда из-за девчонки хмуриться…
— Одного только не пойму: неужели не чувствует, какой он есть, — нерешительно проговорил Илья.
— Чувствует. Он красивый, умный, чуточку хвастливый. Что еще надо! А ты дурак! — отрезал Генка.
— Спасибо, Гена. От тебя другого, пожалуй, не услышишь.
Глава седьмаяПо дороге к автобусу Илья и Генка остановились у котлована полюбоваться работой экскаваторщика Перевезенцева. Ковш экскаватора летал, как перышко, и без усилий загребал слежавшуюся землю.
Генка дрожал от восторга, видя, как моментально наполняются кузова самосвалов. Забыв обо всем на свете, он пожирал глазами чудо-машину, страстно желая забраться в пыльную кабину и потрогать рычаги. Он так увлекся, что серьезно рисковал попасть под ковш. Перевезенцев, парень лет двадцати шести, живой, с веселыми глазами, привыкший, что около его экскаватора всегда толпятся любопытные, хотел ругнуть непрошеного гостя, но узнал Генку.
— Здорово, Генок! — сказал он приветливо.
— Здравствуй, Григорий Иванович! — почтительно сказал Генка.
Перевезенцев не удивился, что его назвали по имени-отчеству. Мало ли чему он не удивлялся. За два года работы наслушался и насмотрелся всего, и теперь его сердце не волновалось, даже если он видел свой портрет в областной газете.
— Работаешь? — спросил Генка.
— Работаю, — сказал Перевезенцев.
— А мы к тебе вдвоем, — сообщил Генка. — Это Илья Коровин. Знакомься.
Перевезенцев дружелюбно кивнул Илье, который во все глаза разглядывал знаменитого экскаваторщика. Теперь ему был понятен смысл шеста с выцветшей надписью на фанерке. Илья подумал, что Перевезенцев, несмотря на громкую славу, вовсе не заносчив и располагает к себе.
— Вы уже домой? — спросил Перевезенцев, ни на минуту не переставая орудовать рычагами.
— Домой, — вздохнул Генка.
В самый разгар этой содержательной беседы невесть откуда появился затрепанный ГАЗ-69, перевалил через насыпь и как вкопанный остановился у края котлована. Из машины вылез грузный Колосницын и за ним секретарь комитета комсомола Трофимов.
Трофимов посмотрел на Илью — сначала не узнал. Потом опять повернулся, бесцветные глаза стали колючими.
— Устроился-таки к нам, послушал моего совета. Ну и как? Где работаешь?
— В бригаде Першиной.
— Хорошая бригада, — отметил Трофимов, но потом поправился: — Бригадир — скандалистка. А бригада ничего. Давай, давай! Привыкай! А чего тут?
— Смотрю, — сказал Илья.
— Вот, брат, есть на что посмотреть, — с назиданием в голосе сказал Трофимов. — Наш герой, лучший экскаваторщик области и ударник коммунистического труда. Имя его с газет не сходит. На таких и стройка держится.
Колосницын в это время махнул рукой экскаваторщику. Кроме скуки лицо его не выражало никаких чувств. Перевезенцев заглушил мотор и выскочил из кабины. Трофимов энергично тряхнул его замасленную, черную от грязи лапищу.
— Мы, Григорий Иванович, к тебе, предупредить. Сейчас приедут из студии телевидения киножурнал снимать. Не подкачай. Фуфаечку сними, причешись — на люди покажешься.
Перевезенцев кисло улыбнулся и ничего не сказал.
— Как идет работа? — спросил Трофимов.
— Нормально, — сказал Григорий Иванович.
— Все скромничаешь. Человек известный, вниманием обласкан, а по виду будто обиженный.
— В уборе и пень хорош, — проговорил Перевезенцев.
— Брось! — Трофимов погрозил пальцем. — Могу сказать и другое: хвалят на девке шелк, когда в девке толк. Держи билеты на выставку народного хозяйства. Вроде персональных — на супругу и тебя. В воскресенье открытие. Там о тебе целый стенд говорит. Мы уж постарались представить тебя повыгодней. — И неожиданно засмеялся. Перевезенцев стал еще скучнее.
Генка вдруг побледнел от волнения, несмело протиснулся между Трофимовым и Перевезенцевым.
— А курсы на стройке будут? — спросил он хриплым, срывающимся голосом. — Хочется на какие-нибудь курсы, — уже смелее добавил он.
— Курсы? — переспросил Трофимов. — Будут курсы… А вообще-то не место красит человека, а человек место. И вот тебе пример, — указал он на Перевезенцева. — Спроси, кончал ли он курсы.
— Кончал, — сказал Григорий Иванович. — И нечего насмехаться над парнем. Дело он спрашивает.
— Ну ладно, ладно. Не будем ссориться, — миролюбиво сказал Трофимов. — В свое время все будет. Я поставлю этот вопрос в управлении. Откроют курсы, и будешь учиться. — Решительно оттеснил Генку от экскаваторщика и опять предупредил: — Не подкачай, Григорий Иванович. Скоро они должны подъехать.
Махнул рукой Колосницыну, безучастно стоявшему поодаль. ГАЗ-69 так же неожиданно исчез.
Перевезенцев сплюнул и, обращаясь почему-то к Илье, сказал:
— Сменщика нет — попросили перерабатывать. В шесть утра приду, в шесть вечера домой. Я сам согласился, а меня за дурака принимают, по плечу похлопывают. Разве я против работы? Всегда, если нужно. Но ты меня уважай как человека. У меня тоже самолюбие. И игрушку из меня делать не позволю. Дал два билета — «вроде персональных». Это хорошо, я сам собирался на выставку. Дал бы — и спасибо. А то дал-то как, с усмешечкой. Вот тебе за хорошую работу! Видишь, мол, ценим тебя, помни, знай, сверчок, свой шесток. Иногда хочется середнячком быть, честное слово, — спокой дорогой, никто тебя не замечает. Да не умею. Бирку на шесте навесили, как в зверинце.
