Но Савельев и на этот раз не дал ему уклониться в сторону.
— Так значит, Аркадий Львович, коль скоро мы не знаем, почему флокены возникают, так надо и от исследований отказаться?
— Ни в коем случае! Гипотеза любопытная очень, работу провести необходимо, но я рекомендовал бы внести поправку: при проведении работы уделить место выяснению механизма возникновения флокенов. Лаборатория, со своей стороны, примет самое активное участие в работе, и надеюсь, наш завод внесет свой вклад в развитие и углубление наших познаний в этой области.
Он сел и сейчас же горячим шепотом стал что-то доказывать Рассветову. Тот молча кивал головой, и не понять было: соглашается или нет.
Марина пододвинула Виноградову записку: «Не перевелись еще жрецы чистой науки!» Он прочел, еле заметно улыбнулся и смял клочок бумаги.
После Вустина все несколько минут молчали. Первой не выдержала секретарь парткома Татьяна Ивановна Шелестова. Рослая, плотная, она казалась то суровой, когда густые черные брови сходились на переносице, то удивительно простой и милой, когда весело улыбалась и на щеках появлялись ямочки. Гладко зачесанные и свернутые в узел волосы открывали выпуклый лоб, прорезанный тонкими морщинками.
Сама в недавнем прошлом инженер-мартеновец, Татьяна Ивановна горячо интересовалась всеми новшествами, какие только появлялись в этой области; она поддержала Вустина когда тот настаивал перед директором о приглашении на завод Виноградова.
Татьяна Ивановна встала, резко отодвинула стул, и ее низкий, с металлическими нотами голос встряхнул слегка завороженных слушателей.
— Я, как вы знаете, противник бесстрастного академизма. Аркадий Львович, мне бы хотелось задать вам один вопрос: скажите, что это такое?
Участники совещания с любопытством повернулись к ней, а Татьяна Ивановна положила перед собой тяжелую деталь, на изломе которой были видны характерные лучистые пятнышки, выделявшиеся на более темном, тусклом фоне металла.
Вустин недоуменно сдернул пенсне и уставился на Татьяну Ивановну.
— Вы шутите? Это самые обыкновенные флокены, о которых я только что говорил.
— Те, да не те, Аркадий Львович. Вы видите в них только флокены — иллюстрацию к ученым теориям, а я вижу сломанную деталь, которая больше не будет служить. Может быть, вы и правы и теоретическое обоснование Виноградова несколько расходится с классическими представлениями. Но важно не это, а другое: он предлагает нам практический метод устранения порока. Вот за это-то и нужно ухватиться. Лабораторные результаты заманчивы. Но что скажет производство? Я бы предложила дать работникам Инчермета все возможности, чтобы проверить практическую пригодность новой технологии.
Тут, как ужаленный, вскочил Баталов.
— А кому, интересно, заниматься всеми этими делами? Ученым хорошо: они развели опыты и уехали, а у нас вся работа вверх дном. План-то и так заваливаем. Печи хоть и мощные, а цех тесный, самим повернуться негде. Опять же авария была… А тут придется условия создавать, время тратить. А вдруг плавку в брак загонят? Записано было в мероприятиях, что нужна реконструкция…
— Андрей Тихонович, мы сейчас не мероприятия проверяем. Вас послушать — так цех совсем закрыть надо, — заметил Савельев.
— Но Баталов прав, цех, действительно, с трудом выполняет план, — поднял голову Рассветов, и его тяжелый взгляд на момент скользнул то лицу Виноградова.
— Есть заводы передовые, там бы и занимались учеными опытами, — негромко проворчал Баталов.
Рассветов не поддержал его.
— Нечего нам прибедняться. Опыты в самом деле интересные, и мы должны помочь институту. В меру своих возможностей.
Баталов пожал плечами. Татьяна Ивановна сердито усмехнулась, а Виноградов крепко сжал губы и, чуть не прорывая бумагу, провел карандашом две параллельные линии, украсил их вопросительными знаками. Вложил ли он тайный смысл в эти линии — Марина не поняла, зато поняла, что последнее замечание главного инженера сулит немало сюрпризов в дальнейшем.
Выступило еще человека три, и совещание закончилось утверждением плана, составленного приехавшими работниками Инчермета.
Сильно разочарованная во всех своих ожиданиях, Марина после совещания высказала Виноградову свои впечатления.
— Неужели никто не понимает, что мы не для себя стараемся, а хотим помочь заводу? Уцепились за свой план, словно в нем все и дело.
— А вы, конечно, мечтаете о заводе, у которого не будет плана… — заметил Виноградов.
— Не вышучивайте меня. Просто мне странно: что мы, мешать им будем?
— Кое-кому и помешаем. И надо так организовать работу, чтобы нас ни в чем не могли упрекнуть. Но я понимаю, почему вы недовольны: вы рассчитывали на фанфары и барабанный бой.
— Пожалуй, вы правы. Я в самом деле была убеждена в фанфарах. Каюсь в своем заблуждении.
— Не спешите каяться, Марина Сергеевна, — сказала Шелестова, которая шла сзади и слышала весь разговор. — Вы, конечно, были вправе ожидать несколько иного отношения. Но… дело вот тут в чем. Пока вашу работу представили нам, как чисто теоретическую. Производственников она не может горячо взволновать. А вот если дать ей направление практическое… Хотя, тут еще сложнее: придется потом решать, вводить или не вводить новую технологию у нас. Ведь это связано с ломкой привычных условий, со всякого рода беспокойствами и затруднениями. Вот отсюда и настороженность, отсюда и деление на ваших сторонников и противников.
— А каких больше? — без обиняков спросила Марина, не обращая внимания на шутливый ужас, выразившийся на лице Виноградова.
— Разве для вас это так важно?
— Нет, конечно. Но все-таки… Согласитесь, гораздо лучше работать, когда кругом сторонники и доброжелатели…
— И путь усыпан розами и лилиями, — полунасмешливо докончил Виноградов.
Марина вспыхнула, казалось, еще немного и слезы брызнут из глаз. Но какой бы ответ ни вертелся на языке, она сдержалась и сказала:
— Не срывайте на мне свое дурное настроение.
Виноградов не смог ничего возразить. Настроение у него не было дурным, но чувства им владели сложные. От упрека он смутился и не нашел готового возражения, когда Марина оставила его, сказав, что хочет посмотреть в мартеновском цехе отведенное для них помещение.
* * *
С замиранием сердца Марина поднялась по железной лесенке на рабочую площадку цеха. Ей казалось: стоит только войти — и увидит Олеся Тернового. Она боялась этой встречи и стремилась к ней. Наверное, поэтому ощутила живейшее неудовольствие, когда ее окликнул Баталов, словно специально ожидавший недалеко от входа.
— А, милая барышня! Не выдержало сердечко, захотелось вспомнить, как тут у печей работалось? Славнее было времечко!
Но с Баталовым как раз не были связаны приятные воспоминания. Скорее наоборот. Марина не забыла ворчливых замечаний по поводу «юбок» у печей, не забыла, как Баталов не давал ей возможности работать под руководством какого-нибудь одного мастера, как страшно раскричался однажды по поводу допущенной ею оплошности.
Но то было давно. Теперь Марина в плазах Баталова принадлежала к числу «начальства», а сам он по-прежнему «болел за цех». Это было его любимое выражение. И правда: в цехе он казался незаменимым. Всегда все видел, все знал, успевал распечь одного, подтолкнуть другого, схватиться с третьим, и все шумно, с присловиями, с руганью. И ничто, казалось, не брало его. И критиковали его, и продергивали в газете, и жалобы писали, но Баталов держался крепко благодаря Рассветову. По странной особенности своего характера тот жить не мог без людей, подобных Баталову, как бы он их ни презирал. И может быть, чувствуя это инстинктом, Баталов позволял себе чуть больше, чем следует.
С Мариной сейчас Баталов был настолько любезен, насколько это было в его силах. Подводил ее как можно ближе к печам, задерживался против открытых окон печей с пространными объяснениями и словно не замечал, как девушка безуспешно старается защититься от палящего излучения; шел, не оглядываясь, мимо завалочных машин, привычно уклоняясь от длинных хоботов, вытаскивающих из печи пустые раскаленные мульды. Толку не было в этой бесцельной прогулке по цеху, который Марина и так достаточно хорошо знала. Но неудобно было сказать об этом Баталову: может быть, он и в самом деле проявлял искреннюю любезность?
И Марина была от души довольна, когда его позвали в кабинет.
Оставшись одна, она огляделась и просияла от радости: по проходу между стеной из гофрированного железа и стеллажами для мульд шел Ольшевский. Три года ничуть его не изменили, он остался таким же невысоким, худощавым, очень похожим на подростка; мелкие веснушки по-прежнему не сходили с его лица, в несколько косо разрезанных глазах была все та же лукавинка, приподнятые уголки губ готовы были в любую минуту дрогнуть в улыбке. Увидев Марину, он сначала остановился, как вкопанный, а потом разом перемахнул через препятствие и бросился к ней.
