Недалеко от костра мы нашли могилу — свежевзрытую землю, старательно присыпанную листвой. Было видно, как хотели они спрятать товарища от посторонних глаз. Может быть, он любил этот синий простор и поэтому его принесли сюда, к обрыву?
Вскоре мы возвратились на шхуну и продолжали свой путь.
До самого поднебесья уходили лесные кряжи, окутанные серебристым от лунного света туманом. Где-то там, по глухим тропинкам, пробирались они теперь — люди, встреченные нами на берегу; лесные стрелки, жгущие костры у древних развалин, хозяева острова, которые сами, может быть, не смогут рассказать своей тайны.
…В полдень мы пришли на рыбалку в небольшое селение, к темным хижинам, тесно столпившимся у воды. Здесь Кунанда узнал о человеке, похороненном на обрыве. Он был повешен за убийство три дня назад. Он убил тамилла, оскорбившего его дочь. Но до самой последней минуты он смеялся. Он не мог понять своей вины.
— В нем просто проснулся якхо, — объяснил Кунанда. — Так говорят здесь все старики.
…Вечером, на самой оконечности кремнистой косы, окруженные океаном, мы снова сидели у костра. Матросы уже успели забыть о вчерашней встрече. «Капитан» был весел и немного пьян.
Рядом с нами, на камнях, тихо шумел прибой, и глухая, непонятная песня веддов неотрывно звучала в моих ушах. Я думал о человеке, оставшемся на обрыве на берегу. Он был такой же, как и те трое… Но он смеялся — этот человек… И великая истина вдруг открылась передо мной. Больше здесь не было тайны. Он был горд, этот человек. Он умирал смеясь.
Маленькое, гордое «племя стрелков» уходило от власти царей, торговцев, колонизаторов, и этот путь продолжался столетия. Они не могли жить без свободы, как без крови в жилах не может жить человек.
И, может быть, правда, что в прошлую ночь, у леса, над обрывом, меж небом и океаном, пели они об этой извечной жажде своей, что не было в песне слов и что об этом даже невозможно рассказать словами.
В полночь мы отдали якорь на большом рейде Сингапура. Это был трудный переход. От самого Никобара и до Суматры грохотал девятибалльный шторм. В Малаккском проливе все время кружила путаная пьяная волна. Пена шипела на рифах, на свалах, у черных и крутых берегов. Мы пробирались наощупь, прислушиваясь к свисту течения, к дальним гудкам кораблей.
Белые огни Малакки проплыли у самой боды. Словно крадучись, появлялись и тонули во мгле острова. Но у Сингапура снова проглянули звезды и дымный простор открылся впереди.
Красные фонари нефтяников, неспокойные прожекторы крейсеров, целые груды огней на «пассажирах» — вся огромная гавань дымилась и жила, и дальше начинался город — с надморья до низких туч.
Мы остановились рядом с небольшим суденышком, похожим скорее на паром, таким оно казалось обтрепанным и смешным. Это был малайский «грузовик». Незадолго до нас он пришел с Борнео, из Сандакана. Широкая надпись «Батавия» занимала добрую половину его борта. В этот поздний час на «Батавии» не утихала работа. Матросы мыли палубу и красили надстройки; утром они, наверное, ожидали хозяина и капитан собирался «блеснуть».
Они работали до самого утра. Южная ночь летела над морем, над островами, над глухими прикрытиями фортов. Смутное видение города тонуло в ней; оно растворялось в зыбком течении рассвета, и даже наш маленький сосед словно растаял во мгле. Но матросы по-прежнему перекликались на его борту, они не отдыхали до сих пор.
С рассветом они уезжали вместе с нами на берег отдыхать. Лица их были усталые и сонные. Они ни о чем не говорили до самых причалов. Они сидели на скамье катера тесной семьей и молча курили длинные китайские трубки. Их было тринадцать человек: палубные, механики, кочегары, — весь экипаж, и казалось просто непонятным: кто же остался на корабле?
За большими кварталами набережной, за черной рекой джонок у них были родные и друзья. Они были и на островах, разбросанных в проливе, на дымном Пулау-брани, Пуло-убип, в доках Селетара. Но матросы не оглядывались на берег, и у причала они помедлили еще, пока сошли все пассажиры. Может быть от усталости походка их была медлительна и как бы осторожна здесь, на веселом, шумном берегу. Еще лишь начиналось утро, а город смеялся и жил, большой и цветистый, объятый лазурью со всех сторон, окованный крепким бетоном. Только серые здания банков и контор, тяжелые и слепые, хранили остаток ночи. Они стояли сплошным барьером, словно чужие на этой земле. Мимо их грузных стен шел непрерывный поток автомобилей, троллейбусов и рикш. Гул улицы, движение толпы — ничто не касалось задернутых стальными решетками окон, — они темнели, холодные и чужие.
Рядом, в переулках, было пустынно и тихо. Рослые бородачи с автоматами у груди охраняли эту тишину. Жизнь улицы шла мимо: к базарам, к плантациям Синклап-род, к рабочим предместьям.
Моряки с «Батавии» тоже не пошли через большой квартал. Они повернули налево, мимо ограды набережной, к портовым землякам.
Я шел вслед за ними, не зная, куда пойти, и малайцы вскоре заметили это. Они подождали меня на углу, и мы пошли вместе, ни о чем не спрашивая друг друга, как давние друзья.
За торговыми домами китайских купцов начинался базар — дно океана, где осьминоги, розовые и живые, лениво ворочались под ножами рыбаков, где было все, что дает море. Мы шли дальше, к реке, — шумный город раскрывался все шире, и на каждом шагу мои приятели встречали друзей. Это были матросы, рикши, рыбаки, портовые рабочие и торговцы. Они приглашали к себе, и в тесных, темных лачугах дети смеялись нам, и старики делили с нами табак. Здесь жило чувство родины и мне, дальнему человеку, тоже было радостно и тепло.
Мы долго бродили по Робинзон-род. Солнце уже накалило воздух, и матросы спешили к своим землякам. Вскоре нас осталось трое — этим двум некуда было идти. У памятника Раффльсу, на бульваре, мы молча сидели на скамье, глядя на непрерывно текущую толпу. В просветах улиц, между крышами домов светилось море. Большое дыхание порта, как ветер, шло над толпою — оно давало ей жизнь.
Малайцы сидели рядом со мной — они улыбались моему каждому слову, и, хотя мы не понимали друг друга, нам было хорошо втроем, на этой щедрой и теплой земле. За островами, за морем у них были семьи и кров. Но этот большой солнечный город также был их семьей. Недаром хижины открывались перед ними, и дети смеялись им, как родным. Они ушли с корабля все до одного, только белый капитан остался на вахте. Может быть, и это было условием их труда — уважение и любовь к родине?
Я долго спрашивал их об этом, стараясь найти понятные слова, но они лишь улыбались, качая головами.
Старший малаец, работавший кочегаром на судне, понял. Он удивленно пожал плечами и потом долго о чем-то спорил со своим приятелем, юнгой. Оказывается, они не знали даже, какой груз был на их корабле. Они показывали в сторону порта, все время повторяя одни и те же слова:
— «Батавия»… Капитан… — и в глазах их угадывалась скрытая тревога.
На приколах Сингапура стояли десятки больших кораблей. Черные и пустые, они стали приютом для птиц; одинокие сторожа охраняли эти железные трупы безработных кораблей, брошенных хозяевами и моряками. Все было понятно: мои спутники еще не знали, какая судьба ждет их корабль.
Но они были веселы, эти обветренные люди. Уже через час, на шумной набережной, они словно забыли о своей тревоге и судьбе.
Громко, как дети, они смеялись забавам фокусника с попугаем, тащили билетики в лотерее и у витрин магазинов мечтали о деньгах. Они мечтали иметь много денег, так, чтобы хватило купить и костюм, и ботинки, и даже перчатки, как у англичан, но, намечтавшись, они уходили от витрины без сожаления, только с усмешкой. Они умели смеяться свободно и легко, и простая улыбка человека уже была для них началом дружбы. За эти недолгие часы, проведенные с новыми друзьями, я носил в себе, как ласку и тепло, чувство родины, такое неожиданное здесь, на далеком берегу.
…На причале для катеров мы стояли втроем и смотрели на море. По-прежнему приходили и уходили корабли. Косые крылья парусников качались на взморье, легкий дым оседал над водой.
От маленькой «Батавии», ярко блестевшей на солнце, шел катер, и лодочники торопливо уходили с его пути.
— Лоцман? — спросил юнга, и опить, как недавно в сквере, они удивленно переглянулись и пожали плечами.
Катер шел прямо к причалу, и теперь, по три рядом, на ступенях мы увидели пятерых вооруженных солдат. Это были такие же рослые бородачи, как там, в затаенных переулках у банков. Они ожидали катер. Народ торопливо уходил с причала, и я понял: здесь что-то должно было случиться или уже случилось.
Кочегар и юнга с «Батавии» не двинулись с места; они только теснее прижались к перилам и смотрели на катер не отрываясь, словно стремясь что-то понять.
