Катер шел прямо к причалу, и теперь, по три рядом, на ступенях мы увидели пятерых вооруженных солдат. Это были такие же рослые бородачи, как там, в затаенных переулках у банков. Они ожидали катер. Народ торопливо уходил с причала, и я понял: здесь что-то должно было случиться или уже случилось.
Кочегар и юнга с «Батавии» не двинулись с места; они только теснее прижались к перилам и смотрели на катер не отрываясь, словно стремясь что-то понять.
Медленно развернувшись, катер подошел к причалу. Два военных матроса выбежали на палубу и молча закрепили концы. Солдаты отошли от перил и стали в ряд, слегка приподняв ружья. Лица их были спокойны и черны, удивительно похожие одно на другое; они застыли, как бы в полусне, и только громкая команда из рулевой рубки заставила их вздрогнуть и немного оживиться.
Из трюма на палубу медленно вышел черный полуголый человек. Он был косматый и худой, грязные тряпки едва прикрывали его бедра. Пошатываясь, прижав к груди руки, он сделал несколько шагов и остановился, глядя вверх на солнце.
Так он стоял, наверное, целую минуту, дряхлый старик, с мертвым, неподвижным лицом. Словно лаская, он что-то перебирал прижатыми к груди руками, и присмотревшись, я увидел тонкую, заржавевшую цепь. Кандалы — это забытое слово ударило, как гром. Я оглянулся на моряков. Они молчали, тяжело опустив руки. Это были кандалы, воздух наполнялся их тихим звоном; скованные люди поднимались на палубу вслед за стариком. А он все стоял неподвижно, и солнце тускло блестело в его пустых глазах, и руки, протянувшиеся вперед, были криком его измученного тела. Их было много — этих протянутых рук, глаз, в которых жадно блестело солнце. Но страшный старик по праву шел впереди, и даже солдаты ему уступали дорогу. Кто были эти люди — рабочие плантаций, грузчики, моряки? Я не спрашивал. Все было ясно. Плечи, сгорбленные трудом, ноги, сведенные ревматизмом, лица, казалось, обугленные зноем и тоской.
Торопливо и молча они выходили на причал, становились в ряды по трое, и тихий звон, как эхо страдания, непрерывно несся над головами, над лицами людей, на которых чудился еще трепет огня.
Сонные и как бы слепые, солдаты кольцом сомкнули толпу. Их движения были медлительны и тяжелы, и когда по команде офицера сорок арестантов качнулись, делая первый шаг, солдаты пошли вместе с ними, отставая, словно в недоумении или страхе.
Но этого страха не было в черной толпе. Они улыбались солнцу, синему свету, синему морю — своей мечте о свободе. Они улыбались нам.
Высокий, страшно худой человек, с красной татуировкой якоря на груди, задержался на миг, поднял руки.
— «Батавия»… — сказал он тихо и с изумлением, и вся толпа вдруг повернулась к нам.
— «Батавия»?..
— «Батавия»!..
— «Батавия»…
Солдаты сомкнулись плотнее, и звон железа теперь заглушил голоса.
Матросы с «Батавии» застыли у перил, лица их стали серыми, губы оледенели. Они ничего не знали до сих пор. Страшный живой груз их корабля шел мимо. Это шли братья, преданные обманом. Они смотрели в глаза своим тюремщикам, невольным тюремщикам, которые сами готовы были бы одеть вместо них кандалы. Но они не знали об этом, матросы ничего не успели сказать. Они стояли у перил причала, онемев и не дыша.
Уже давно утих звон, и снова оживились причалы, катер скрылся за большим танкером, а малайцы все стояли на месте. Целая ночь лжи отделяла их от родного корабля.
…В этом веселом городе я видел сотни людей отчаяния, нищих, голодных, калек, растравлявших свои раны, чтобы не потерять сочувствия толпы. Живые мумии. Люди утраченной надежды — жертвы опия и алкоголя. Но то были профессионалы, привыкшие к горю, жившие им. Никогда, наверное, я не видел таких несчастных людей, как эти два моряка с «Батавии», которым сказали в лицо:
— Предатели!..
…Мы вернулись в город и долго бродили по зеленым кварталам окраин, и матросы даже не думали возвращаться на свой корабль.
…С вершины холма было видно море. До самого вечера мы сидели на этом холме, молча глядя вдаль.
Где-то там, за линией горизонта, за блеклой морской синевой, высились горы Борнео. И матери, чья надежда не знает преград, ждали своих сыновей. Мы знали, что в эти самые минуты они стояли на берегу и смотрели сюда в слепой надежде. Но перед громадой пространства мы ничего не могли им сказать. Мы сидели на холме, и земля становилась холодной. И было так тихо, что чудилось слышным шипение небесной ракеты — первой звезды.
Ночь… Уже уснул порт. На кораблях тушат огни. Сонная волна тихонько мурлычет у борта.
Но город как будто и не думает спать, он только утихает на время, большой город Осака. Дымное зарево света качается над ним, плывет над берегами, до самого горизонта, белыми точками фонарей перескакивает по нагорью и там, за тусклой ночной синевой, до самого дальнего мыса тянется светлый туман Кобе.
Города Японии и лихорадочны и сонны, В них уживается это противоречие. Жизнь переулков не похожа на жизнь улиц. Они усталы и яростны, эти города, цепляющиеся за скалы, за горные откосы. Но по ночам особенно явственна и тяжела эта усталость.
Мы стоим на вахте у трапа корабля, и товарищ мой, Гриша Степанов, безусый, веселый херсонец, рассказывает мне о Черноморье, о херсонских рыбаках, о своей родине — степном полустанке, о матери на рыбалке у Днепра.
Медленно, словно играя, он перебирает слова. И кажется, что он рассказывает сказку.
— Тополь, — говорит он немного нараспев, и сам слушает, как звучит это слово. — Такие кругом тополя… и степь, степь… Ветер ли подует — мята и чебрец; солнце взойдет, жаворонок в небе заплещет, к речке, бывало, пойдешь по росе. Жирный розовый язь бродит у отмели, глазами сверкает. Закинешь лесу — леса гудит…
Гриша смотрит на берег невидящими глазами. Так он может говорить до утра. Мы как бы возвращаемся домой в эти ночные часы вахты. Мы не замечаем, как идет время, — черная вода залива, берег в светлом тумане и сне — все теперь дышит далекой землей Украины, знакомыми названиями городов, занесенных теперь, как снегом, белой акацией.
Мы очень устали за день. С самого утра мы бродили по улицам города, где рикши снуют между автомобилей, где понурые сыщики бредут за тобой по пятам, где не только товары — каждый камень расцвечен тряпками и выставлен для продажи. Мы видели целые кварталы и улицы желтых домов, где женщины — девушки и матери — продают свою жизнь и счастье. Мы шли все дальше и дальше, вдоль мертвой реки Йодо-Гава до бессонных фабричных корпусов, — нам просто не хотелось верить, что все так живут в Осака.
Опершись на перила, я смотрю на город, угасающий вдали, и сон подкрадывается незаметно. Ветер легкой ладонью треплет мои волосы. Чудесные слова говорит Гриша. Тихо плещет волна. Белый маяк Одессы поднимается из пучины.
Где-то совсем близко раздается громкий плеск. Я открываю глаза — и вижу Степанова внизу, на площадке трапа. Он машет мне рукой.
— Скорее!..
Держась за трос, он наклоняется к самой воде.
Еще не понимая, что случилось, я бегу к нему, но Степанов кричит испуганно:
— Подай конец!
Я возвращаюсь обратно на палубу. Здесь у перил приготовлена выброска — длинный тонкий линь для подачи троса при швартовке. На ходу я развязываю его и бросаю Степанову. И теперь, совсем рядом, вижу голову человека над волной. Кажется, он мертв, невысокая зыбь качает его, медленно несет вдоль борта. В смутном свете люстры, висящей над бортом корабля, мелькнуло бледное лицо.
— Он мертвый, — говорю я Степанову, сбрасывая пиджак. — Надо вытащить…
Но Степанов молча отстраняет меня рукой. Он бросает конец, и человек, бессильно качающийся на зыби, ловит его, неловко барахтаясь, поминутно уходя под воду. Все это происходит молча, нам только слышно тяжелое дыхание пловца. Как большую рыбу, то натягивая, то ослабляя линь, Степанов подводит его к площадке трапа. Человек поднимает руку, но пальцы его скользят, и, почти падая, уже выронив трос, Гриша хватает его за волосы.
С большими усилиями мы вытаскиваем его на трап. Теперь он сидит на решетке, закрыв глаза, встряхиваясь и стуча зубами. Он не может отдышаться. Даже здесь, у самого корабля, мелкая волна захлестывала его. Он очень молод, лет двадцати пяти, не больше, и, видно, очень слаб, — мы просто не верим, что он смог проплыть целые три мили от берега.
— Лодка, наверное, перевернулась, — говорит Гриша, отдуваясь. — Как он только разделся в воде?
Кроме трусов, на японце нет никакой одежды. У самого локтя забинтована правая рука. Смутным пятном синеет на плече татуировка.
— Понесем наверх, — говорю я Грише. Но японец открывает глаза. Он улыбается, он смеется нам и неожиданно говорит по-русски:
— Спасибо… Очень большое спасибо, товарищи…
