— На черта он мне, этот дом, — ответил грубоватый Шурка. — Сейчас время не то!
— Как это на черта? — изумилась мать. — Что за хлебороб без дома? Где ему приткнуться? Как жить? Дом — сердцевина жизни.
Легкомысленное отношение Шурки к дому расстроило мать. И что это за молодняк пошел в селах? В город, что ли, все навострили лыжи? Хозяйство им не нужно, от собственности шарахаются, им печка, и та ни к чему — в столовую бегают. Хлеб-то вот в деревнях уже не пекут, в магазине покупают…
Стебель проснулся, когда еще только светало. Он сел в кровати, выглянул в окно. В мутном полусвете на горбатые рябинки сыпался кособокий дождик. Очень уж не любил Стебель такое ненастье.
На своей кровати храпел Шурка. Из комнаты Аграфены Сидоровны донесся тихий стон. Стебель помрачнел: опять старуху мучает ревматизм.
Вскочил, натянул штаны, прямо на голые плечи надел гремучий брезентовый дождевик, сунул босые ноги в старые галоши, выскочил из дома, зашлепал к курятнику. Капли щелкали по дождевику.
Куры накинулись на зерно. Над ними начальствовал знаменитый Ирод, темно-красный петух. Много удивительного рассказывали о его битвах и похождениях. Не зная, что такое страх, он мог броситься на грудь непонравившегося человека, рвать когтями его рубаху, клевать в лицо, бить крыльями. Ему ничего не стоило атаковать собаку, свинью. Его боялись, обходили стороной. Стебель терпеть его не мог.
«Ну, прожорливое племя! Вас легче поджарить, чем накормить. Пошел вон, Ирод!.. Сейчас мы дров наберем. Так… Домой их. Чудненько!.. Теперь в плиту. Не грохочи, Стебель. Давай притащи-ка ведерко из колодца. Ну, рысью, рысью, заленился, кляча! Гоп-ля! Чуть не шмякнулся в грязь. А не разевай рот, не глазей по сторонам».
Стебель сбросил в сенях брезентовый дождевик. Тог задубел под дождем и не лег, а встал. «Ишь ты, стоит, как человек на коленях! Теперь мы обрадуем старуху, почистим ей картошку. Вот так. Быстрее! Плиту растопим. Гори, гори, согревай! Что еще сделать? Пол подмести? Пожалуйста! Старуха не видит — можно и не брызгать. Цветы полить? Можно и цветы полить. Колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, темно-голубые!»
Босой, голый по пояс, Стебель мотался из угла в угол, прибирал в доме, мысленно балагурил сам с собой, приплясывал, напевал.
Он остановился у дверей хозяйки, прислушался, по вздохам понял, что она не спит.
«Сейчас мы тебе приятное сделаем, не вздыхай!»
Стебель надел рубаху, вытащил из чемодана сверток и, поддергивая штаны, снова пришлепал к двери, поскребся в нее, ухмыляясь во весь рот.
— Не сплю, не сплю, — донеслось до него.
Он приоткрыл дверь, просунул голову.
— Доброе утро!
За головой протиснулись плечи, за ними вся фигура.
Тетя Груша, крупная, жилистая, угрюмая на вид старуха, с большими выпуклыми глазами, лежала еще в кровати, осторожно разминая папироску.
Кровать ее была старинная, деревянная.
На стене висели плети лука, пучки сушеных трав, полушубки, в углу — икона с едва видимым Христом. Из-за иконы торчала метелочка вербных веток, усыпанных барашками. На столе из синей цветочницы поднимались бумажные, ядовито-красные розы на проволочных ножках. Полосатый домотканый половик, каких теперь уже не делали, дорожкой тянулся через всю комнату. Такой же половик застилал и старый сундук, обитый в клетку полосками жести.
Стебель сел на сундук, спросил:
— Как себя чувствуете?
— Ревматизм окаянный спать не давал, — старуха чиркнула спичкой, пустила клуб дыма, надсадно закашлялась. — Ноги и руки так и крутит, — продолжала она, отдышавшись. — Ну, ведь и поработали они за свой век, — она вытянула, рассматривая, узловатые крупные руки. — Горы переворочали… Только за одну войну сколько им досталось… Чуть ведь не сами впрягались в плуги!
— На курорт бы вам, — посоветовал Стебель.
— Чудак! Сроду я его не видывала. Ничего, встану вот, разомнусь. Нет, уж, видно, никакой курорт не поможет. Сколько было знакомых, родных — все перемерли, царство им небесное. Теперь оглянешься кругом — никого, чужие все. За мной очередь.
Стебель молчал, не зная, что сказать.
— Молодость… И не верится, что она была. Ровно бы сон какой вспоминаешь… Всю жизнь мне было тяжело. Тянула, как лошадь. И сколько я ни помню себя — все в работе да в работе. Вот хоть убей, а свободного дня припомнить не могу. То колхозная работа, то в своем хозяйстве жилы рвала, ребятишек на ноги ставила… То война тут обрушилась, будь она трижды проклята. Все навалилось на бабьи плечи: и работа, и нужда, и горе. Двоих сыновей она пожрала у меня…
Стебель слушал ее с уважением.
— Да… Ну, пора вставать, курешек кормить.
— Они уже накормлены, — успокоил ее Стебель.
— Ишь ты! Ну, тогда плитой займусь.
— Топится. Картошка варится, чай закипает. Вставайте завтракать.
Старуха внимательно посмотрела на него, пососала папироску, замахала рукой, разгоняя облачко дыма.
«Это что же за парень такой? — подумала она. — Видно, за свою сиротскую жизнь натосковался по матери. А чего я ему такого делаю? Бельишко простирну или там рубашонку куплю. А иногда и поворчу, если наследит или штаны разорвет. Я его ругаю, а он смеется»…
— Мы вчера зарплату огребли, — радостно сообщил Стебель. — Вот вам двадцать пять рублей, а двадцать я себе оставлю. Я хочу скопить на транзистор. Ладно?
— Да ты чего у меня спрашиваешь, бог с тобой, — заворчала тетя Груша. — Много ты мне… Половины хватит.
Стебель склонился к ней и плутовато прошептал:
— Я хитрый-хитрый! Я хожу и в ус не дую: знаю, что у меня крыша над головой есть, кусок хлеба есть и, главное, вы есть.
— Тоже мне, хитрец нашелся, — тетя Груша потрепала его за вихры. — Ты и курицу не перехитришь.
— Вашего Ирода разве перехитришь! — Стебель засмеялся по-мальчишески. — Он вчера дядю Трошу гонял! Злой.
Стебель развернул сверток.
— Это вам с получки. — И выложил на табуретку шерстяные носки, два куска мыла, несколько пачек папирос, кулек конфет и бутылку вишневой наливки. Старуха любила после бани опрокинуть стаканчик.
— Хм… Ну, спаси тебя бог… Где вчера шатались?
— Фильм смотрели, «Оптимистическую трагедию». Ох и картина! — Стебель так любил кино, что мог высиживать подряд три сеанса.
В новом фильме его особенно поразила женщина-комиссар. Рассказывая, он увлеченно сыпал словами, вскакивал, изображал героев. Аграфена Сидоровна переживала, ахала. Он часто рассказывал ей просмотренные фильмы.
— Чего вы там тары-бары разводите? — хрипло заорал Шурка. — Картошка вся разварилась!
10
Галя и минуты не могла пробыть без дела. Она прибрала в доме, покормила рыжего теленка. Он тыкался в ее ладонь и был такой забавный, с такими красивыми глазами в длинных ресницах!
Тетя Настя топила баню, а Галя таскала воду. Тамара еще не пришла с работы. Ее парикмахерская задней стеной выходила в огород тети Насти. Иногда Тамара, в белом халате, с металлической расческой в руке, выглядывала в окошко и кричала матери с Галей что-нибудь веселое.
Колодец, рядом с черемухой, был гулкий, глубокий, вода еле-еле мерцала из тьмы. Когда на веревке выползло ведро, Галя увидела на воде слой белых лепестков. Их намело в колодец с черемухи. Галя поставила ведро на край сруба, дунула на плавающие лепестки и припала губами к сверкнувшему оконцу.
И вдруг что-то случилось с ней. От этого колодца, от звона капель в его гулких недрах, от прозрачного сияния под черемуховым снегом дрогнуло внутри, и она радостно, беззвучно засмеялась.
С шумом выливая из ведра в звонкую бочку, Галя сказала:
— Люблю я воду из наших колодцев. Так и кажется: умоешься и станешь красивее.
— А это вот про такую поется: «Умывалась девка-красна ключевой водицей», — оживилась тетя Настя.
Галя снова зачерпнула полное ведро с плавающими лепестками и потащила его в баню. В чистой баньке пахло березовым дымом, потрескивала груда раскаленных камней…
Скоро пришла Тамара. Едва за девчатами закрылась дверь баньки, как из нее донесся хохот и визг. Галя из ковшика плеснула ледяной водой на Тамару, и та, завизжав, хватила из ведра на каменку. Жгучий пар с гулом ударил в потолок и, отразившись от него, заклубился до самого пола.
— Сумасшедшая, что делаешь?! — закричала Галя, отбегая от каменки, которая фыркнула горячим клубом. Тамара, хохоча, хлестнула ее по спине огненным березовым веником.
— Перестань, а то я голышом выскочу из бани! — закричала Галя, забираясь на полок…
Вышли девчата, обмотав головы полотенцами; распаренные, румяные, они пахли земляничным мылом.
