Она ценила в стихах динамит. Как у Маяковского: «Я шагну через лирические томики, как живой с живыми говоря…»
…Вечером, несмотря на усталость, пошла с Инкой смотреть «Серенаду Солнечной долины». Как плясала на коньках Карен, лучшая американская конькобежка Соня Хенни! Ведь есть же такие женщины на свете. И разве не прав Пушкин, говоря: «Главное — глазки, зубки, ручки и ножки». Уж он-то в этом разбирался. Где-то прочитала она фальшивую сентенцию: дура никогда не может быть красавицей, а дурная собой, но умная женщина часто блещет красотой. Как бы не так! Чем могла бы она привлечь внимание того, кто придется по душе? Разве только умением решать задачи по геометрии с применением тригонометрии? Не маловато ли?
Из дневника Лили Новожиловой«23 июля 1944 года.
В Берлине арестовано пять тысяч офицеров, принимавших участие в заговоре против Гитлера. Дворничиха Марфа по этому поводу изрекла: „Опалили морду супостату“. Ох, эта пещерная Марфа! К ней недавно приезжал из Москвы внук, окончивший там художественное училище. Красивый парень с ржаными вьющимися волосами… Марфа носилась с ним, как с писаной торбой, рассказывала ему, как маялись при басурманах. А затем появился зять Аркадия Матвеевича Шнейберга, отец Пети — подполковник-танкист, увез с собой сына. Я знала, что он в Чалтыре.
И еще приезжала дочь Эммы — в форме капитана, медицинской службы, с медалями. Внешностью Надя удивительно похожа на мать. Сестра погибла на фронте, а Надю ранило. Все время ходила по квартире с зареванными глазами. Но никто в доме об Эмме худого слова ей не сказал. А я подумала: какой же злой и несправедливой я была. Мама, щадя, сказала Наде, что Эмма в последнее время была не в себе.
Я сижу над записанными лекциями — комплекс отличницы продолжает действовать. Слышала, что образованные люди ругаются на четырех языках. Но мне и этого мало.
Папа вышел из госпиталя, стал худее прежнего — какой-то согбенный. Как помочь ему?»
В несчастье самое тяжелое — ожидание исхода. Но как почти не бывает болей непрерывных — даже они делают недолгий перерыв, — так, вероятно, и горе не бывает непрерывным, знает спады и паузы, а изматывающее ожидание несчастья временами может прикинуться благополучием. У Владимира Сергеевича то начиналось кровохарканье, то исчезало, то подскакивала температура, то падала.
Жизнь Клавдии Евгеньевны и Лили теперь наполнилась тревожным ожиданием результатов анализов, исследований, когда среди грозных предчувствий вдруг возникал луч надежды и думалось: «А вдруг», «А может быть», — чтобы снова исчезнуть в непробиваемых тучах страха. Это чувство угнетенности было схоже с тем, что испытала Лиля во время песчаной бури на исходе зимы. Тогда к полудню небо над Ростовом затянуло желтовато-серой пеленой, скрывшей мост, Задонье. На город упал снег, пропитанный пылью. Бешеные порывы восточного ветра залепили этим месивом окна домов, вывески, машины, одежду, лица. Сразу стало сумрачно, как перед началом затмения, и на все легла желтовато-мрачная тень.
Такая тень лежала сейчас на душе Лили. А тут еще она увидела вчера на другой стороне улицы, возле кинотеатра «Буревестник», Максима Ивановича с той фифочкой, что сидела у него в палате. Наверно, увольнительную в госпитале получил.
Васильцов деликатно держал под руку эту стройную, на высоких каблуках красотку, а она шла как танцевала, и мужчины оглядывались ей вслед, а она что-то щебетала. Здесь были и глазки, и зубки, и ножки наивысшего класса. «Не мне чета», — подумала Лиля и, чтобы не видеть их, резко повернула, пошла в другую сторону.
Из дневника Лили Новожиловой«29 ноября.
Выпал первый снег. Папа зачарованно, словно в последний раз, смотрел в окно и радовался как маленький; обычно полеживал, а здесь встал. Ему дали инвалидность, и он, в лучшие свои минуты, мечтает „войти в аудиторию“.
Сдала… 12 экзаменов на „пять“ и зачетную работу по начерталке. Преподаватель сказал: „Изящно!“. Я растаяла. Боги мои, как падка я на похвалы. Но, если говорить объективно, паршиво обстоит дело с физикой. Сказывается, что почти не училась в 8-м классе и не умею решать задачи. После экзаменов „ушла в загул“. Разрешила себе концерт Флиера. Чуть с ума не сошла от восторга. Шопен… Лист… Мелодичные pianissimo… превосходное forte в мажоре. Прозрачная, бисерная, кружевная музыка.
А на следующий день мыли после побелки полы в общежитии, на радость Васильку, нашему нынешнему комсоргу.
Выполнив сей долг, пошли с Инкой на концерт Александра Вертинского. Ему уже 65. Он скорее мелодекламирует, чем поет. Когда затягивает, какую-либо ноту, голос дрожит, вот-вот оборвется, и артиста становится жалко. Но жест, мимика, руки — поразительны. Он артист до кончиков лаковых туфель.
Вертинский исполнил 18 песен. Больше всего мне понравились „Ирэн“, „Маленькая балерина“, „Без женщин“, „О моей жене“.
Всезнающая Инка сказала:
— Он внес большую сумму на госпиталь. Возвратился на родину с дочерьми.
Еще через два дня мы с Инкой отправились в театр Горького. Впервые в жизни я накрасила губы. Инка поглядела с удовлетворением:
— Тебе идет.
— Не думаю. Все время хочется их облизнуть.
— Синечулочница!
Между прочим, у этой синечулочницы стоят на туалетном столике духи „Кристалл“, крем „Нарцисс“, пудра „Флора“. Все это я заработала за день, выгружая вагон с парфюмерией в компаний еще с пятнадцатью студентами.
Прохаживаясь в фойе, мы остановились у большого портрета любимца ростовчан артиста Леондора.
— Ты знаешь, — сказала я, — в октябре сорок первого артисты давали бойцам в день по три — четыре спектакля „Фельдмаршал Кутузов“. Его играл Леондор. Перерыв делали только для смены зрителей. Из театра бойцы шли прямо на фронт, под Таганрог…»
Потеряв Ядвигу, Оля словно осиротела. Однако вскоре она почувствовала, что это не так.
Она не знала, что Ядвиге на третий месяц пребывания здесь удалось с помощью своих соотечественниц установить связь с интернациональной подпольной группой. Ядвига тайно встречалась с изящной даже в полосатом мешке француженкой Клод, знавшей польский и русский языки, — русские называли ее Клавой, остальные «Парижем»; с кареглазой неунывающей сербкой Милкой, с очень женственной, отчаянно бесстрашной чешкой Славкой. Ядвига рассказала им о Скворцовой.
Группу возглавляла защитница Севастополя, до войны преподавательница истории в школе Женя Климова. Щупленькая, в чем только душа держится, близоруко щуря глаза — надзирательница хлыстом разбила ее очки, — Женя тихим голосом давала задания, и задания эти выполнялись.
Это свои люди в службе распределения рабочей силы — арбайтайзаце — помогли устроить Олю в прачечную, внеся ее номер в нужный список. Были у Климовой верные люди и на кухне, в складах, в канцелярии.
Встретив как-то Скворцову, Женя горько сказала:
— Увезли нашу Ядвигу в Освенцим…
Оля расплакалась, в лагере уже знали, что оттуда не возвращаются.
— Не унывай, товарищи будут тебе помогать… — Женя незаметно сунула ей какой-то листок, сложенный вчетверо…
— Прочитай сама и передай, кому веришь…
Ночью в бараке Оля развернула листок. На серой оберточной бумаге по углам были нарисованы пятиконечные звездочки, а посередине печатными буквами написано:
Это есть наш последний и решительный бой.
С Интернационалом воспрянет род людской.
«Соединяйте свои силы, помогайте друг другу, будьте стойки. Фашисты хотят нас сломить, устрашают, мучают. Не поддадимся им. С востока идет освобождение. Смерть фашизму!
Подпольный комитет».
Значит, есть даже комитет! И ему не безразлична ее судьба, вот подбадривает листовкой, Отступили подавленность, безысходность, обреченность. Оказывается, и здесь можно сопротивляться.
Все это — отнятое имя; уродство одежды, побои, издевательства, натравливание проституток и уголовниц — должно было, по замыслу, уничтожить человеческое достоинство, разобщить, превратить их в бессловесных рабов, тупых животных… Но нет, не получится! Надо утром дать листовку Гале…
Эсэсовцы редко заглядывали в прачечную, и сюда, как скоро в этом убедилась Скворцова, заключенные, видимо, члены подпольного комитета, тайно доставляли лекарства для самых больных, продукты для самых слабых. Стекались в прачечную и сведения о положении на фронтах. Их временами приносили женщины, доставлявшее на повозках грязное белье и увозившие выстиранное.
…Ауфзееркой в детском блоке была Эльза Шульц, деревенская девушка лет двадцати трех. У Эльзы грубоватое, простое лицо, сильные, в гусиных пупырышках, руки. После нескольких бесед с Эльзой Женя составила ясное представление о ней. Шульц со школьной скамьи мечтала стать учительницей. Но однажды ее вызвал руководитель местной организации «Союза немецких девушек» и сказал, что Эльзе, как истинной немке, следует идти на службу в СС. Таков ее долг. В семье бауэра Шульца боготворили Гитлера, считали его отцом отечества, и Эльза с энтузиазмом согласилась выполнять долг.
