Со стороны бараков доносились выстрелы, там эсэсовцы расстреливали пытавшихся спрятаться.
Играло на весь лагерь радио. Под звон колоколов передавали песню: «Такая тишина, и повсюду горят свечи».
Худенькая, с желтым восковым лицом, девушка из канцелярии говорила в колонне, что своими глазами читала телеграмму Гиммлера: «Ни один узник не должен попасть живым в руки врага».
Галя зашептала Оле:
— Посадят на баржи и утопят… Или в пути всех порешат…
По заснеженной дороге колонны двинулись на запад. Вдали за спиной виднелось зарево пожарищ. Шелестя, пролетали над головой снаряды, рвались где-то впереди.
Тянулись немцы-беженцы, тащили детские коляски, тачки, санки, загруженные узлами, рюкзаками, мешками, чемоданами. На одном возу поверх тюфяка стояла клетка с белыми кудахчущими курами; следом лениво вышагивала холеная корова на привязи.
Заключенная, без зубов, с вытекшим глазом, крикнула, подняв скрюченную руку:
— Хайль Гитлер!
Никто из беженцев ей не ответил.
Над толпой низко пролетел самолет с красными звездами, исчез, в той стороне, откуда доносился орудийный гул.
Оля с трудом передвигала ноги в деревянных шлерах, снег набился в них. Голова ее обвязана тряпкой, на плечи поверх полосатого платья наброшено серое одеяло, сбоку на бечевке болтается алюминиевая кружка. Порывы сырого ветра покачивают Олю и Толика, которого она тянет за руку.
Позади то и дело раздаются крики: «Stehe auf! (Вставай!)» и выстрелы. На санях с колокольцами едет фернихтунгскоманда, пристреливает отстающих, даже тех, кто останавливается подтянуть чулок. Осатанело лают собаки.
«Надо идти, надо идти», — заставляет себя передвигать ноги Оля. Они задубели, стали частью колодок. Скорее всего, гонят на смерть.
— Вперед! Шагать! — кричат конвоиры. — Темпо!
«Не упасть, дойти». Но куда? И зачем? Что может дать ей жизнь? Сын волочился по земле, тряпки на ногах его развязались. Оля взяла его на руки. Мальчик плохо рос, часто болел, был тихим, забитым. Глаза глядели недоверчиво, и в них застыла недетская скорбь. Когда при нем били мать, Толик обхватывал ее колени, словно стараясь оградить, защитить собой. Он никогда ничего не просил, даже если очень хотел есть, лить, будто понимая, что не мать виновата в его лишениях.
Оля крепче прижала Толика к себе. Силы совсем покидали ее. А может быть, выйти из колонны, лечь, и тебя убьют, и кончатся муки? Но разве поступили бы так Надя, Ядвига?
Галя отняла у Оли ребенка:
— Дай я понесу…
Женя позади прошептала:
— Крепись, наши идут.
Колонна заночевала в ложбине. Оля, с помощью Жени, попала в длинный хлев. Сидя на старой соломе, дрожа от холода, Оля дала ребенку сохраненный кусочек хлеба, и, прильнув друг к другу, они задремали.
* * *
Утром Скворцова проснулась от крика:
— Руссише!
— Иван иде!
Она вышла во двор и поразилась тишине: ни команд, ни лая собак. Охранники исчезли. Крупными хлопьями валил снег, припорашивал костры, брошенные конвоем. Как из другого мира, долетел запах сосен.
Оля стояла, еще ничего не понимая, боясь поверить. К хлеву бежали из ложбины женщины, возбужденно и радостно кричали:
— Рот армия! — остервенело срывали с рукавов ненавистные винкелинашивки, номера на груди.
На мотоцикле, вихляя по колдобинам, лихо подъехал парень с красной звездочкой на шапке и с автоматом через плечо.
— Теперь, милые, домой! — весело крикнул солдат, соскочив с мотоцикла, но голос у него невольно дрогнул при виде полумертвых. — Домой! — подбадривая себя, повторил солдат и подтолкнул шапку с разом вспотевшего лба.
Бойца окружили, каждая хотела к нему прикоснуться, будто желая удостовериться, что он настоящий, что это не сон, каждая на своем языке что-то выкрикивала. Одна женщина повалилась на колени, молитвенно воздев руки к небу.
— Наххауз, — в третий раз, теперь уже по-немецки, сказал солдат. — Там, — он махнул рукой в сторону востока, — распределительный пункт. Накормят, отправят. Свобода! Фрайхайт!
И, вскочив на мотоцикл, рванулся, словно убегая от страшного видения.
Взбудораженная, галдящая колонна освобожденных повернула назад.
— Жаль, гитлерши сбегли! — кричали женщины.
— Мы б их, сук!
— Ничего, еще повесим за ноги!
— В горло б вгрызлась!
Галя все спрашивала Олю:
— Да неужто Нюшу, увижу? — лицо ее утратило мрачность. — И маму?
Они прошли несколько сот шагов по дороге, ведущей к селению, когда из зимней мглы проступила на дальней параллельной дороге армейская колонна.
Тракторы тащили орудия, сновали всадники. Один из них отделился от колонны и прямиком, через заснеженное поле, поскакал к ним, остановил коня. Женщины увидели по четыре маленькие звездочки на его погонах и большую на шапке. Туго затянутая портупея придавала ему особую молодцеватость.
Седая женщина бросилась к всаднику, исступленно припала к сапогу, целуя его.
Всадник мягко отстранил женщину. Привстав на стременах, закричал простуженным голосом:
— Бабоньки! Не встречали вы Олю Скворцову из Акмолинска?
Гомон мгновенно умолк, женщины словно прислушивались, что еще прокричит этот командир. Только одна, с перебинтованным грязной, окровавленной тряпкой лбом, сказала в раздумье:
— Никак, сестренку ищет, а может, жену…
И тогда Оля узнала Анатолия. Как он оказался здесь? Именно на их пути? Или это ей померещилось? Но нет — он, он! Она задохнулась от волнения. На смену ошеломленности пришло желание спрятаться в толпе, уйти от позора, не попасть на глаза.
Вдруг Галя, стоящая рядом с Олей, закричала надрывно, так, что вороны всполошенно сорвались с деревьев:
— Есть Оля! Вот она!
Все вокруг Скворцовой расступились, и она осталась стоять одна, прижав к ногам ребенка, обмотанного платком. Анатолий, побледнев, спрыгнул с коня, пошел ей навстречу, узнавая и не узнавая в этой изможденной, в лохмотьях, женщине Олю. Она с трудом подняла на него измученные глаза.
— Оля! — Анатолий обнял ее. Прижав к себе, почувствовал, какая она худая. — Оля!
Колонна колыхнулась, понимающе продолжила свой путь. Жиленко не сразу обратил внимание на ребенка, потом словно по касательной, прошла мысль: «Наверно, чужого спасает».
— Наконец-то я тебя нашел, — сказал он и, осторожно обняв ее за плечи, повел в сторону от дороги к какому-то немецкому селению с аккуратными, словно из книжки, домиками под красными черепичными крышами, с подстриженными деревьями, зелеными палисадниками. Конь покорно следовал за ним, тычась мордой в спину Жиленко.
У первого же домика Анатолий привязал коня к изгороди, и Они вошли, до полусмерти напугав пожилых хозяев.
Приподняты на окнах синие маскировочные шторки. На стене призывает к благости картина с библейским сюжетом.
Мальчишка сразу заснул на диване.
Анатолий усадил Олю на широкий дубовый стул с прорезанным в высокой спинке сердцем, взял ее за руку, словно боясь, что Оля исчезнет. Пальцы и ладони у нее какие-то разваренные, будто она долго держала их в кипятке.
— Ты знаешь, как я искал тебя по всем лагерям после того, как старший лейтенант Васильцов сказал, что ты жива?
Он попытался притянуть к себе Олю, но она с ужасом отшатнулась:
— Нет, нет!
И, рыдая, заглатывая слова, рассказала без утайки все, что с ней произошло.
Смысл рассказанного Олей не сразу дошел до сознания Анатолия, а когда дошел, ему показалось, что рядом разорвался снаряд, оглушил его, завалил землей. И он, стряхивая с себя оцепенение, с отчаянием подумал: «Как же это так? Его Оля… его светлая, чистая Оля… Какая беда! Какое несчастье! И сколько она перенесла, но разве в чем-то она виновата?»
— Кому я такая нужна? — подавленно сказала Оля. Лица ее стало старым, некрасивым.
— Мне… Оленька, мне нужна…
— Нет прежней Оли… — хороня себя, тихо сказала она..
— Для меня есть! — закричал он. — В чем ты виновата? Ну скажи — в чем?
От крика проснулся мальчик, позвал: «Мама!» Лишь теперь в полной мере дошло до Жиленко то, что случилось.
— Как его зовут? — зачем-то спросил он упавшим голосом.
— Толик, — тихо, не поднимая головы и словно винясь, что осмелилась дать это имя, сказала она и раскутала ребенка.
У него опухли, посинели икры ног, бедра.
Жиленко спохватился. Да что же это он на самом деле?
Позвав хозяев, Анатолий жестами, малым запасом слов объяснил:
— Киндер — мильк, матери — брот…
Фрау заметалась, приговаривая:
— Гут, гут, герр офицер! Зер гут!
Толик впился в чашку с молоком, чмокал от наслаждения. Утолив голод, блаженно уснул. Оля сняла со своей головы полотенце, похожее на грязную тряпку. Жиленко сел на диван рядом с Олей, стал гладить ее поредевшие, с седыми прядями, волосы. Под этой лаской с лица ее словно смывало морщины, усталость, отчаяние, и она затихла, боясь шелохнуться, с наслаждением вдыхая запах пороха, пропитавшего его полушубок.
