— Сидоров! Конечно, мой, — обрадовалась воспитательница. — Замерзший-то какой! Дрожит весь. Да где ты был, гулена? Мы тут с ног сбились…
Левка и правда вздрагивал. Но, наверное, от страха, а не от холода. Одет он был тепло: такие же, как на милиционере, шапка и полушубок.
Милиционер забрал снятую Левкой одежду, козырнул и ушел.
Голос воспитательницы стал гораздо строже, чем при нем.
— Марш за мной! — сказала она Сидору. — А вы все — в постель! Чтоб через пять минут ни одного здесь не было!
Мы поплелись в спальню, обсуждая Левкины шансы на помилование. Те, кто в интернате «давнее всех», говорили, что Сидору достанется крепко.
Он вернулся поздно. Молча, не обращая внимания на наши напряженные позы, разделся и лег. Жалобно заскрипела раскладушка.
— Сидор! Было тебе? — не выдержали мы. — За уши таскали? Ты ревел?
Сидор вдруг громко расхохотался:
— Тетя Воня ревела — вот кто. Я суп на кухне ем, а Лизавета Ванна ей говорит: «Это что за меню? Седня свекла, завтра свекла…»
— Сама она свекла, — поддакнули из темноты.
— Ага, — согласился Сидор. — Лизавета Ванна говорит: «А где омлет, где жиры, почему чай несладкий?» А тетя Воня как заревет: «Я не брала, я не брала. Жиров десять грамм на рот. Я не брала…» Как Сонька, ревела, — сказал Сидор и затих. Полежал, соскочил с раскладушки и прошлепал босыми ногами к перегородке, за которой спали девочки. Приложив губы к дырочке от выпавшего сучка, он шепнул:
— Соня, не реви. Соня, слушай: я тебе завтра Нухимова отдам. Марка такая…
♦
В интернате мы с Петькой пробыли до новогоднего утренника. На утреннике Петька прочел стихи собственного сочинения. В них говорилось, что фашист бежит от Петькиных крепких жал. Всем особенно понравился конец:
В землю гадов головой,
А везде грохочет бой!
Соня сделала «лягушку». Сидор спел про конницу Буденного.
После утренника нас повели в столовую. Родители окружили воспитательницу и спрашивали, когда утеплят уборную, чтобы детей не продувало, и сколько носовых платков нужно давать ребенку.
Под десятками родительских взглядов Сидор все же умудрился поменять на соседнем столе мякушку на горбушку. Свою он отдал Петьке, обмененную — мне. Всегда ли будут на земле такие правильные мальчишки?..
Вот он уписывает нелюбимый мякиш и грустно говорит Петьке:
— А я в Суворовское махну. Вот весна будет, и уеду.
Мы с Петькой насовсем уходим из интерната. Другие — только на праздники.
Бабушка стала надомницей, сможет за нами смотреть. Она уже договорилась с учительницей, и Петька опять будет ходить в школу.
Петька-то будет, а я нет…
— Дети, — говорит Елизавета Ивановна. — Дети, попрощайтесь с Петей и Леней.
Она наклоняется и целует наши макушки.
— Дети, я кому говорю?
Никто ее не слушает. Все погрузили носы в кульки с новогодними гостинцами. У Сони за щекой круглая помадка, а я вспоминаю ту, военную, пуговицу.
♦
В нашей комнате на тумбочке стоит елочка. Не целая, а только верхушка. У кого-то не влезла в комнату большая-пребольшая елка — вот и отрубили от нее верхушку. Елочных игрушек у нас не было, и бабушка вырезала и повесила на ветки модели из журнала мод. Они все время поворачиваются к нам нераскрашенной стороной.
Накануне бабушка говорила, что если что-то задумаешь, то в новогоднюю ночь это обязательно приснится.
Я забыл задумать, но сон увидел замечательный.
Мне приснился Буденный — точь-в-точь такой же, как на портрете в интернате.
Я поздоровался с ним и попросил у него буденовку. Хоть не насовсем, а поносить. Ведь и у Вальки Степанова и у Витьки Майорова они есть, а у меня нету.
Буденный погладил усы и сказал:
— Знаешь, я сам все свои буденовки роздал. Но я напишу тетке на Красную речку, и она тебе пришлет…
Как жалко, что такой сон кончился! Вставать не хочется. Надевай теперь эти гадские штаны с железными пуговицами, эти стоптанные ботинки…
Один ботинок надевается хорошо, другой, как назло, не лезет. У Петьки — то же самое. Нога упирается во что-то твердое и не идет дальше.
— Там что-то есть, — Петька засовывает руку в ботинок и щупает. — Не достается…
Взяв за пятку и носок, мы с силой встряхиваем ботинки. И тут на пол, почти одновременно, падают, стуча, два больших, спелых яблока.
— Яблоко! У меня яблоко! — кричит брат.
— Яблоко! — кричу я. — У меня тоже яблоко!
— Яблоки! — кричим мы, подбегая к бабушке.
— Баба, яблоки. Посмотри, баб, яблоки… Тут красненькое, тут желтенькое… Баба, баб, а где ты яблоки взяла?
Мы, забыв обо всем на свете, носимся по не протопленной еще комнате.
Мы прижимаем яблоки к груди, заворачиваем их в подолы рубашек, лижем разноцветную, пахучую кожицу:
— Мое с веточкой!
— Мое с полосочками!
— Баб, это тебе в счет работы дали?
Бабушка в телогрейке, перехваченной тесемкой, выгребает из печки золу. Звякая, в ведро вместе с золой падают обгорелые гвоздики. Вчера топили тротуарной доской. В ней было много гвоздей с гладкими шляпками, отшлифованными тысячами ног.
В другой раз мы бы с удовольствием запустили в золу руки и выловили два-три похожих на червяков гвоздика. Но сейчас руки заняты яблоками! Они в сто раз лучше гвоздиков, лучше даже, чем сон про Буденного!
— Не бегайте в одном ботинке — это нехорошая примета. Залезайте в постель — видите, какая холодина! — говорит бабушка, и изо рта у нее идет пар.
Мы залезаем под одеяло. Яблоки с нами. Им тоже холодно.
Холодина-дина-дина…
Светит лампа Аладина.
— Складно? — спрашиваю я Петьку. Мне очень приятно, что и я сочинил стихотворение.
Бабушка выносит ведро, разжигает печь. Потом присаживается на край нашей кровати.
— Баб, у тебя на лбу сажа. Нет, вот тут, ага — вот тут. — Петька высовывает руку с зажатым в кулаке яблоком и одним пальцем показывает, где у бабушки сажа.
— Баба, что с ними делать? — спрашиваю я.
— После супа скушаете. В яблоках много железа.
— Ой, — не верит Петька и тычет пальцем в яблочную щеку. — Там только зернышки, я знаю…
— Баб, а правда, где ты яблоки достала?
Мы знаем, что на паек яблоки не дают и посылки с ними нам никто не присылает. Мы и видим-то яблоки впервые за столько лет.
— Знаете что… — говорит бабушка. Голос у нее таинственный, будто она хочет рассказать сказку. — Я ведь у вас ведьма. Я баба-яга.
— Бабы-ёги такие не бывают, — смеюсь я.
— Бывают! Спрячьте руки под одеяло! Вот я такая баба-яга. Вы вчера спали, а я раз-раз на метлу, в трубу и полетела…
— Куда? — в один голос спрашиваем мы.
— Ну полетела… м-м-м… в Москву!
Бабушка прячет руки в рукава и продолжает:
— Прилетаю сразу в Кремль, спускаюсь через трубу, а там столы кругом, вазы на них стоят. Партизаны там в гостях. Ну я потихоньку взяла два самых больших яблока и улетела.
— Баб, а почему ты побольше яблок не взяла?
— Больше нельзя. Иначе метла не выдержит — упадет.
— И нет! Ты, баба, не баба-яга!
— Вот Фомы-неверы.
— Да нет, правду скажи, ты летала?
— Ну конечно. На этом вот венике.
— И самолеты видела?
— Как тебя сейчас.
— А когда ты еще полетишь?
— Скоро, ребята, теперь уже скоро!
♦
Я часто вспоминаю эти «кремлевские» яблоки, купленные бабушкой за баснословную цену на базаре.
Яблоки мы съели, а их зернышки закопали в горшок от давно зачахшего цветка. И поливали их до тех пор, пока бабушка не убедила нас, что это пустая затея. Так холодно, разве они уцелеют?..
И вот, думая теперь о своем детстве, я всегда сравниваю нас самих и эти яблочные зернышки.
Только человеческое тепло защитило и спасло нас с Петькой в те суровые годы. Не очень-то много мы его и видели, но раз не погибли — значит, нет ничего на свете сильнее, чем даже самая скупая доброта человека…
♦
Из огромного рога изобилия сыплются глиняные ватрушки. В самом гастрономе пахнет балыком и сдобой. На полу — бумажки от конфет «Радий» и «Черная смородина». Кто-то ест такие конфеты. Кто-то не только ест, но и обманывает — возьмет и свернет фантик, будто внутри конфета.
Димке отец дал красную тридцатку. Димка купил полный кулек «Радия». Стоит под плакатом «Сортовой разруб говядины» и поедает свои конфеты.
Мы с Петькой и Витька Майоров ждем, когда подойдет очередь за коммерческим хлебом, и поглядываем на Димку.
Он не замечает, а нам видно, как к нему подкрадывается оборванный, чумазый мальчишка. Кепка козырьком к затылку, одно плечо воинственно приподнято.
— Ты чо? — толкает он вздрогнувшего Димку.
