Александр Волошин - Земля Кузнецкая

…Рогову не сиделось на месте ни одного дня. Он часто повторял: «Я хочу посмотреть, как земляки развернулись, хочу поучиться жить». Или, сжимая руку Вале, перебивал себя на полуслове: «Посмотри, как земля молодеет, как застраивается! Просто руки чешутся!»

В Горной Шории, в Таштаголе, прямо со станции они побежали на рудник. Валя и оглянуться не успела, как они перезнакомились с доброй дюжиной горняков. Осмотр поверхностных разработок был прерван сигналом к отпалке. Пока гремели взрывы, они сидели под дощатым навесом. Отдыхая, Валя смотрела вниз, на узкую крутую излучину Кондомы. А Рогов уже успел ввязаться в горячий спор с каким-то инженером.

— Извините, извините, вы ересь городите! — незлобиво перебивал он собеседника. — Коэфициент полезного действия врубовки на пластовых месторождениях равен… — он быстро выхватил из кармана записную книжку, отыскал что-то и, подчеркнув, показал инженеру. — Видите?

Валя невольно рассмеялась про себя, вспомнив, что и в вагоне он также напал на одного из спутников с вопросами, выкладками — обо всем забыл. А когда она его о чем-то спросила, оглянулся рассеянно: «Извините…» — и опять за разговор.

В короткие часы отдыха бывал ласково-задумчив, привык убирать прядку волос с виска Вали. Она наклоняла голову и, прикрыв глаза, просила:

— Не смотри на меня так! Слышишь?

От Таштагола до приискательского поселка Спасск нужно было подниматься на перевал по петляющему шоссе. Когда долина Кондомы осталась далеко внизу, а прямо на востоке встала голубоватым конусом гора Шерегешь, Валя вдруг присела на скате придорожной канавы и, пожевав кудрявый липкий листочек малины, сказала сквозь смех:

— Честное слово, я устала, Павел. Ну что ты все время бежишь и бежишь? У меня и дыхания уже не хватает. Вот упаду где-нибудь, отвечать будешь.

— Но ты же геолог, землепроходец, — отшутился Рогов и медленнее, уже серьезным тоном добавил: — Это же нас и разлучает сейчас с тобой.

— Разлучает… — повторила Валя и, качнув головой, прикрыла глаза.

Случилось так, что через неделю, уже в Сталинске, они снова говорили об этом, хотя тот и другой бессознательно откладывали разговор «на потом».

Один из последних вечеров провели у инженера-металлурга — Ивана Сергеевича Домбицкого. Старый кузнецкстроевец, страстный последователь знаменитого доменщика Курако, Домбицкий никогда не упускал случая порассказать о славных днях, когда на пустырях, на болотах зачинался огромный завод и красавец город.

В первую же минуту, залучив Рогова, Домбицкий с чувством продекламировал:

Потом подмигнул и со смехом сообщил:

— Понимаете, был недавно в Магнитогорске, так тамошние старожилы набрались смелости утверждать, что это стихотворение Владимир Владимирович написал об их городе! Большего самомнения нельзя вообразить. Строки эти написаны о Кузнецкстрое, о кузнецкстроевцах! Вы как думаете?

Рогов пожал плечами.

— Эти строки написаны о Кузнецке, но я думаю, и магнитогорцы правы.

— Вот как! — Домбицкий недоверчиво улыбнулся. В дом к хозяину собрались хорошие, веселые люди — два артиста из городского театра, профессор Скитский из Новосибирска — ученый с телосложением лесоруба, с умными веселыми глазами под широким лбом, две студентки-педагогички, родственницы Домбицкого. Одна из них — светленькая, в строгом вечернем костюме — задушевно спела несколько песен, страшно робея при этом, за что и была награждена горячими аплодисментами.

Профессор рассказывал о своей последней экспедиции на Томь-Усинское угольное месторождение. Рогов заметил, как Валя непроизвольно придвинулась к рассказчику, как на ее лице вспыхнул неровный румянец. О планах исследовательских работ она расспрашивала жадно, порывисто, казалось, забыв обо всем, кроме этого.

Рогов отошел к окну и постарался еще раз во всем разобраться. Что же произошло и чего он, собственно, хотел? Чтобы Валя была рядом? Да, это желание никакие силы не вытравят. Но сейчас этого нельзя сделать. А потом?

Словно угадав его состояние, подошла Валя и оперлась о широкий мраморный подоконник. Как видно, ей хотелось что-то сказать, да не находилось нужного слова.

Внизу, в синих сумерках, терялась узкая перспектива улицы. Налево, по ту сторону площади, поднимался огромный семиэтажный куб жилого дома. И оттого, что в каждом его окне сиял одинаково бледный свет, дом казался созданным целиком из светящегося стекла. Валя чему-то улыбнулась и открыто глянула в лицо Рогова.

— Павлик, ты грустишь?

— Это другое, — качает он головой.

— А ты говори правду.

— Хорошо. Говорю правду. Да, мне грустно немного и… я не знаю, как будет дальше…

— Что ты имеешь в виду?

Он нетерпеливо шевельнул плечами.

— Я имею в виду нашу жизнь! Будем мы когда-нибудь вместе? Почему ты не говоришь прямо?

Валя удивилась.

— Разве нужны еще какие-то особые слова? — она прижала к себе локтем ладонь Рогова. — Я же знаю теперь, что тебя никакие силы не оторвут от Кузбасса, от твоего дела… Насмотрелась на тебя за эти недели. Но ведь я таким тебя и люблю, в этом твое и мое счастье!.. — она замолчала, оглянулась на профессора.

Рогов без труда понял, что ею было не досказано, или, может быть, она хотела только спросить: «А ты за что меня любишь? Какой ты меня видишь?»

— Ладно, Валюта, будем жить… Ты слышишь, как жизнь стучится?

Он положил ее ладонь к себе на грудь.

В Новосибирск Валя уезжала утром. Перед отходом поезда они постояли с Роговым в тесном тамбуре. На прощание хотелось сказать друг другу что-нибудь значительное, чтобы запомнилось, кто знает на какое время. Но слов просто не было, — не находилось нужных слов.

Поезд тронулся, колеса под вагоном отстукивали первый раз: «вот-так»… Валя устало опустилась на лавку. Что-то непонятное, трудное осталось на сердце после встречи с Роговым. Но чего же тогда она ждала несколько долгих лет? Покоя, безмятежной любви? Но разве такая любовь бывает?

пела когда-то мама о синих глазаньках, в которых нет ничего, кроме любви. Почему-то раньше при мысли о Рогове у нее в памяти всегда возникала милая давняя песенка о синих глазаньках. Это до последней встречи. А тут оказалось, что глаза у Рогова совсем не синими стали, и не было в них никакого покоя. Да и был ли в них когда-нибудь этот покой? Не сказка ли это, сочиненная про себя в долгие вечера одиночества?

Разговор, очевидно, был о Рогове, потому что, когда он вошел, Дробот умолк и торопливо вытянул из папки четвертушку бумаги.

— Заявление тут на тебя, — сказал он нарочито спокойным, даже безразличным тоном и почему-то вопросительно посмотрел на Филенкова и Стародубцева. — Группа забойщиков жалуется на незаконные удержания.

— Какая группа? — Рогов устало присел на стул.

— Ты не беспокойся, — заторопился Дробот, — я тут подумал и решил, что все можно уладить.

— Если есть заявление, — возразил Рогов, — его нужно разобрать и виноватого взгреть. Так, по-моему, делается?

Опустив глаза, Дробот иронически усмехнулся:

— С тобой говорить — терпенье нужно воловье… Неужели ты не понимаешь, что виновен ты? Люди жалуются, что районный инженер Рогов огулом, оптом бракует работу… Я же не могу оставить этого без внимания — я же начальник шахты! А ну, как дойдет все это до горкома партии?

Рогов всерьез заинтересовался:

— Кто же эти жалобщики?

Дробот отмахнулся.

— Какая разница — Сидоров, Иванов или Петров, — важно, что правильно жалуются… По существу, разумеется, а не формально.

Рогов рассердился:

— Как вы можете брать под защиту бракоделов? За смену они дали тридцать процентов золы!

— Это в какой лаве?

— В двадцать восьмой.

— А почему?

— А потому, что работают спустя рукава…

— Подожди! — перебил Дробот и, встав, раздраженно потоптался, не выходя из-за стола. — Я сам скажу, почему… В двадцать восьмой, несмотря на слабую кровлю, ты все еще экспериментируешь, все еще не установил точно ни шага посадки, ни паспорта крепления.

Рогов медленно покачал головой.

— Установил, Петр Михайлович, неделю тому назад. Жду, когда подпишет главный инженер.

— Подписал! Уже! — быстро отозвался Филенков. — Передано начальнику шахты.

Дробот напряженно подвигал бровями, вспоминая что-то, потом сказал: