и вы… Пустите меня, я не хочу вас видеть.
— Не пущу, — заявил Никитин с отчаянием, — не пущу до тех пор, пока вы не скажете, что не сердитесь.
— Идите, вас ждет шофер, — сухо отвечала Лиля.
— Он будет ждать до тех пор, пока вы не скажете, что не сердитесь на меня, — запальчиво сказал Никитин.
— В таком случае вы будете разорены…
Диалог затянулся на полтора часа. Никитин говорил о том, что не хотел обидеть Лилю, что все вышло помимо его воли, объяснился между прочим в любви и продолжал «осаду крепости» с соответствующими случаю отчаянием и упорством. Лиля говорила о том, что еще никто в жизни с ней так не обращался и что она, наверное, никогда не простит Никитину эту грубость, а себе глупость и легкомыслие, с которыми она села в машину. Два раза в воротах появлялся шофер, кричал: «Эй, парень!» — и, неслышно ругаясь, исчезал. Появившись в третий раз, он крикнул: «Не меньше полбумаги», — и погрозил пальцем.
— Идите, идите, — все еще насмешливо сказала Лиля. — Вы пустите себя по миру, а потом будете обвинять меня…
— Вам не надоело? — кипятился Никитин. — При чем здесь шофер и его такси? Я могу оплатить в таком случае самолет. Ясно это вам? Вы мерзнете это другое дело. Скажите, что вы простили мне… и я уйду.
— Хорошо. Я все скажу завтра вечером. И она насмешливо добавила:
— Только не приезжайте, пожалуйста, на такси. Таким образом можно вырвать даже признание в любви.
— До свиданья!
— До свиданья! — послышалось уже за дверью. Шофер нетерпеливо прохаживался вдоль машины.
— Едем ко мне… или лучше к моим друзьям. Там расплатимся, — весело сказал Никитин и, с силой захлопнув дверцу, добавил: — Погоняй!
Назавтра было воскресенье, и Лиля с утра ушла гостить к своей тете, которая жила на окраине города. Там, помогая поливать капустные грядки, Лиля со всеми подробностями описала вчерашний вечер.
— Нахал, — заключила добродушная Надежда Ивановна, — самый натуральный нахал. Неделю как знаком с девушкой — и уже такие штуки…
Надежда Ивановна была женщиной пожилой, одинокой и доброй. Больше всего на свете она любила племянницу, чай с малиновым вареньем и разговоры о нравственности.
— Таких, милая, гнать надо, — продолжала она. — Он случайно не Эдик? Мне почему-то кажется, что все Эдики ходят в узких штанах и все — негодяи. Ты, Лиля, будь начеку, ты совсем еще ребенок. Ты можешь наделать массу глупостей…
После обеда Лиля уснула на большой, как стол для игры в пинг-понг, кровати Надежды Ивановны. Ей приснился вчерашний водитель такси. Он пришел к крыльцу ее дома с букетом цветов и, смущенно улыбаясь, бормотал какие-то нежности. Лиля проснулась и рассмеялась. Тотчас же в спальню вошла Надежда Ивановна.
— Ты уже не спишь? Ну, давай пить чай. И пригласим парня…
— Какого еще парня?
— А вон во дворе колет дрова. Тут недалеко живет студент. После обеда приходит и говорит: «Это вам, кажется, требуется дровосек?» Как же: мне давно требуется — привезли два кубометра чурок, кому у меня их колоть? Парень скромный, хороший, не какой-нибудь Эдик. Сколько, спрашиваю, за работу. Не знаю, говорит, сколько дадите. Я человек гуманный, мне бы, говорит, порезвиться. И вот уже три часа резвится.
Они вышли в другую комнату, окна которой выходили во двор.
Посреди двора без рубахи стоял Никитин и махал тяжелым колуном. На его широких загорелых плечах играли солнечные зайчики.
Лиля вспыхнула и спряталась за Надежду Ивановну.
— Вот парень! Не то что катаются там всякие на такси, — не унималась старуха.
— Не надо его звать пить чай, — еле слышно сказала Лиля.
— Как знаешь, — проговорила Надежда Ивановна и ушла в кухню. Прислонившись к подоконнику, Лиля продолжала смотреть во двор…
Вечером Никитин и Лиля снова бродили по красивым и тихим улицам города. О вчерашнем они почему-то не разговаривали, и только, прощаясь, Никитин спросил:
— Вы простили мне вчерашнее?
— Я простила тебя, — сказала Лиля тихо, — и боюсь, что, если это повторится, прощу еще…
Она некрасива. Я знаю это лучше других. Не сразу найдешь другое такое же круглое лицо и такие бесцветные глаза. Короткая прическа на ее голове выглядит тяжелым увечьем. Она неумна. Об этом говорят ее постоянный испуганно-вопросительный взгляд и могучее отвращение к толстым книгам и серьезным разговорам. Шутки обижают ее, а смеется она обычно без всякой причины. Самые искренние ее мысли — это мысли, которые она высказывает нечаянно. При всем при этом она заносчива. Она уверена, что по жизни ее должны пронести на руках. Она капризна, мелочна, злопамятна и т.д., и т.д. И то, что я хожу с ней под руку, дарю цветы и не могу прожить без нее ни одного вечера, жестокая печальная нелепость. Мне двадцать четыре года, я самый настоящий инженер-электрик, не пишу стихов, не толкаюсь за билетами на концерты заезжих теноров, — скажите; почему мне досталась такая жалкая, мальчишеская роль?
Наше знакомство, это роковое недоразумение, состоялось только потому, что однажды, желая насолить своему недругу, я проводил ее из театра вместо него. Дорогой она без конца трещала о нем, и я решил проводить ее еще раз. Не знаю, как это произошло, но незаметно для себя я с головы до ног был опутан ревностью. Самой, что называется, глухой и слепой.
Когда мы остаемся одни, мне с ней скучно. Мы молчим или занимаемся каждый своим делом. Я читаю или курю и думаю, она часами сидит на кушетке и, я уверен, часами ни о чем не думает. И молчит, молчит. А если что-нибудь скажет, то это будет такая глупость, что мне становится неловко, хочется уйти.
Но вот она поднимается с кушетки и, тряхнув своей мужской прической, говорит:
— Как я хочу танцевать! Пойдем сегодня на вечер.
И с этого мгновения она в моих глазах преображается. Слова ее становятся умными и многозначительными, глаза темными и бездонными, голос изумительным.
— Не пойдем, ни за что не пойдем, — твержу я. Но мы идем, и я говорю ей самые нежные слова, на которые я способен.
В зале я ловлю каждый ее взгляд, каждое слово, слежу за каждым ее движением. «Кого она увидела? Кому улыбнулась? Кто этот красивый парень? Неужели он подойдет сюда?» Бывает, что он подходит, и она, улыбаясь самой прекрасной улыбкой на свете, просит у меня разрешения потанцевать, и самый ненавистный мне человек опускает свою руку на ее талию, и они исчезают в толпе. И тогда у меня кружится голова, пылает лицо, сердце вот-вот взорвется. Мне хочется расшвырять
