— Его зовут Палма. Он младший лама, таскал дрова в монастыре. Теперь живет у нас, пастушит…
Услышав свое имя, бывший лама затряс головой. Добродушное его лицо засияло улыбкой.
— Это я — Палма, — сказал он, хлопая себя по груди. — Я— хороший человек. Я бросил монастырь.
— Закуривай, — сказал Полосухин, протягивая папиросу. — Тут нужен подход, — шепнул он мне. — Ну, как жизнь молодая, господин лама?
Монах осторожно взял папиросу и заложил ее за ухо.
— Наш хамбо (настоятель) был плохой. Шпион! — неожиданно сказал он. — Его уличили. Снимал в черный ящик наших цириков на пограничной заставе. Мы, младшие ламы, давно говорили об этом.
— Курите, курите, не стесняйтесь нас, — сказал Полосухин, чрезвычайно довольный разговором. — Мы, так сказать, иностранные специалисты, граждане СССР…
— А взять нашего нирбу (монастырского эконома), — важно разглагольствовал бывший монах. — С какими он людьми водился? Ездил в губернский центр, пил кумыс со счетоводом больницы, а тот потом украл десять тысяч тугриков и бежал. Подумать только — десять тысяч тугриков! Деньги на больницу!.. Ай, плохие люди!
— Вот оно! Вот оно! Классовая подоплека, — снова сказал Полосухин, толкая меня в бок.
Обратный путь к машине был не труден.
Дул ветер, и степь просыхала на глазах. Вскоре на горизонте показались седлообразный холм и стена, напоминающая циклопическую постройку с качающейся вершиной.
— Быстрей, друзья, передвигайтесь Кто так ходит? Выше поднимайте ноги, не упирая на ступни! — командовал Полосухин. — Скоро вечер, а нам надо ехать. Видите — за скалой стоит наша чича…
Посмотрев в том направлении, куда он показывал, монах неодобрительно покачал головой.
— Нехорошо выбрали место, где поставить чичу, — сказал он. — Святой рассердится. Он видит все насквозь.
— Какой святой?
— Святой из стены. Он из любви к Будде замуровал себя в стену двадцать лет назад и живет с тех пор в темноте. Монастырский слуга каждый день носил ему воду и немного вареного пшена, — там, в скале, есть отверстие величиной с мой кулак. Он ставил туда чашку, а утром находил ее пустой…
— Фанатизм! — сказал Полосухин. — Ты темный человек, Палма. В городе я расскажу монгольским товарищам, они пришлют сюда пропагандиста… А что с этим святым сейчас?
— Он замурован. Он дал обещание жить в темноте, пока не умрет. Келья его шириной в три шага. Теперь ламы разошлись по домам, и я ношу ему пищу. Раз в семь дней он варит себе чай. Я бросаю ему куски аргала… Он ничего не знает, что делается на свете.
— Ты бы заговорил с ним, глупый лама, — сказал рябой Дагва-Тимен, подгоняя быков вперед. — О-о-о вы, быки, быки!..
— Стена толстая, голоса не слышно, — возразил монах. — Да святой и не станет слушать простого человека. Ведь он почти бог. Он два года ничего не ел, питался молитвами.
Любовь к сказкам и чудесным историям в характере у гобийцев. Пастухи с удовольствием прислушивались к болтовне монаха.
— Что значит — два года не ел? Объясни точнее, — строго сказал Полосухин.
— Его пища оставалась в чашке. Мы даже думали, что он умер. Но когда прошло два года, совершилось чудо. Он воскрес.
— Монах — человек испорченный, его пища — ложь, — извиняющимся голосом объяснил Дагва-Тимен.
Пастухи засмеялись.
— Погоди, дай послушать, — еще строже сказал Полосухин. — Почему же ты думаешь, монах, что святой ожил?
— Однажды смотрим — чашка с пшеном пуста. Мы кинули в отверстие стены огниво. Видим — из щели пробился дымок. «Чудо, кричим, чудо!» И хамбо говорит: «Молитесь, лама в стене сделался богом!»
— Интересно, — сказал Полосухин. — Любопытная легенда… Эй, стойте, стойте! — Схватив за повод переднего верблюда, он остановил весь обоз. — Стойте! Сейчас обрушится! Мы опоздали!..
Холм был уже близко от нас. «Додж» был хорошо виден. Камни, составлявшие стену, отчетливо различались, каждый в отдельности. Я посмотрел на вершину. Качающаяся скала едва держалась, колеблясь на самом краю. В котловину сыпались мелкие осколки. Мгновение спустя над степью пронесся звук глухого удара — скала обвалилась. Мы остановились в оцепенении.
— Погибла наша чича, — вздохнул Полосухин. — Замечательная была машина, «додж» номер семь! Теперь будем добираться до города три недели. Моя вина!
В первый раз я слышал, что Полосухин признает себя виноватым.
Мы спустились к котловине, всего час назад укрывавшей нас от дождя. В ясном вечернем свете очертания скал и камней были до боли резкими. Котловина была завалена землей, и машина погребена. Часть циклопической постройки осталась целой. Подойдя к ней, мы увидели маленькую, окованную железом дверь, прежде наглухо заваленную камнями доверху и освобожденную от них обвалом. Здесь жил замурованный в стену монах. Сбоку от двери была видна темная щель, сквозь которую добровольному узнику подавали пищу. Второе отверстие наверху служило, очевидно, для притока воздуха. Я подумал об ужасном существовании в вечной темноте, которое вел здесь несчастный фанатик в течение многих лет, и невольно отвернулся.
Дагва-Тимен налег плечом на дверь. Приподняв ее на ржавых скобах, он с трудом отвел ее в сторону. За дверью открылся ход.
Я зажег спичку и нагнулся, пытаясь войти в помещение. Слабый огонек спички осветил толстую стену, покрытую черной полированной копотью. Мне показалось, что в глубине что-то движется. В тот же миг в лицо мне ударило таким клубом затхлости и зловония, что я принужден был отступить. От движения спичка потухла.
— Эй, выходи, если жив! Кто там? — крикнул Полосухин по-монгольски.
Пастухи с любопытством столпились вокруг двери, стараясь заглянуть внутрь. Бывший монах шептал заклинания, благоразумно отодвинувшись в сторону от страшного места.
— Тише! — сказал Полосухин.
Из отверстия в стене послышался слабый вздох.
— Выходи! Выходи!
— Я здесь, — раздался тонкий ответный возглас, и какое-то существо показалось в отверстии пещеры.
— Монах из стены! — пронеслось среди пастухов.
— Кто вы? — спросило существо, прикрывая глаза от режущего света.
Это был самый странный человек, какого я когда-либо видел. Маленький, сморщенный, в гнилых коричневых лохмотьях, с худыми, голыми руками, цвет которых был неотличим от покрывавшей их грязи. Лицо его было покрыто спутанными космами волос, отросших в заключении.
— Ум-ман-зар ба-ни-хум пад, — зашептал Палма по-тибетски. — О Будда, он заговорил! Он нарушил обет! Двадцать лет святой жизни пропали!
Отшельник оглядел всю нашу группу. На мгновение мне показалось, что он вздрогнул при виде Дагва-Тимена, затем его взгляд стал снова неподвижен. Он бессмысленно замычал и отвернулся, не обращая на нас внимания.
— Это сумасшедший, — тихо сказал я Полосухину.
— Может быть, — сказал он. — Сейчас мы посмотрим.
Он подошел к отшельнику вплотную и крикнул:
— Стойте, гражданин!
Я с удивлением на него посмотрел. Лицо Полосухина выражало напряженное сердитое внимание. Он весь подался вперед, как бы делая охотничью стойку.
— Стойте! — повторил он грубо, хватая отшельника за локоть.
— Оставьте же его, он сумасшедший, — сказал я.
— Оставьте вы меня, — досадливо огрызнулся Полосухин, отмахиваясь от меня, как от мухи. — Пусть покажет народу документы.
Человек из стены остановился. Взгляд его сделался еще бессмысленнее.
— Что за вздор! — воскликнул я. — Вы забыли, где вы находитесь. Как вам не стыдно!
— Не учите меня! — сказал Полосухин, не спуская глаз с отшельника.
Тот вдруг забормотал, содрогаясь всем телом:
— Они не у меня… они не у меня… Это старый хамбо…
— Будешь отвечать перед монгольским народом, — сказал Полосухин. — Ревизия проверила твои книги.
В глазах отшельника впервые сверкнуло что-то осмысленное.
— Уважаемые товарищи, — сказал он тонким надтреснутым тенорком. — Увы, увы, перед лицом государства, прочно утвердившегося, перед всем народным пленумом признаю свою вину…
Он выражался писарски правильным языком с газетными монгольскими оборотами.
— Это старый хамбо спрятал меня здесь, в келье рядом со скелетом монаха, — сказал он, опускаясь на колени. — Я чуть не умер от соседства… Хамбо обещал взять меня, когда придет время… Моя вина… Я не знаю, почему он не пришел за мной…
— Встань, постыдись пастушества! — сказал Полосухин.
Монголы, прислушивавшиеся с возрастающим любопытством к этому потоку слов, начали пристально вглядываться.
— Правильно. Я его знаю, — сказал вдруг Дагва-Тимен. — Это счетовод из больницы в Д., тот, что украл десять тысяч тугриков… Ай, ай, это был первый франт в Гоби. Ходил в мягкой шляпе, в новых сапогах, с тремя самопишущими ручками за отворотом халата…
