— Опоздал, Никита, — сказал Сергей. — Рагулин давно выехал целым обозом на поля.
— И раствор повез? — Никита махнул рукой. — Ах ты, горе! Надо его догнать. А ну, Антон, зови Артамашова. Я с ним сам поговорю.
Артамашов вошел в комнату все той же легкой походкой, какой он не раз появлялся здесь, когда был председателем. И хотя он был одет в обычный крестьянский костюм, но был по-прежнему строен, и на его смуглом лице все так же играла гордая улыбка.
— Алексей, — сказал Никита, — знаешь, зачем я тебя позвал?
— Скажешь — вот я и узнаю.
— Ты читал постановление пленума ЦК о поднятии урожая? — Никита показал Артамашову газету.
— А как ты думаешь? Не только читал, а уже на практике реализую.
— Не вижу.
— О! Видал ты его! — Артамашов рассмеялся. — Погляди ты на него, какой быстрый. Молодой, а нетерпелячий! Погоди до осени, вот тогда и увидишь. Раз я, Алексей Артамашов, сказал, что согласно этому решению подыму урожай и заработаю орден, — знать, так тому и быть!.. Это точно! Можешь взять себе на заметку.
— А Рагулина обгонишь? — спросил Сергей.
— Аге! — Артамашов снял кепку и смял ее в кулаке. — Этого чертяку старого на самом лихом коне не обскачешь…
— А хочется?
— Хоть и хочется, а не смогу.
— А я думаю, что мы сможем, — уверенно заявил Никита. — Ты, Алексей, поезжай к Рагулину да поучись у него, как надо делать подкормку озимых, а потом у себя все это сделаем. Вот и сумеем обогнать буденновцев… Сергей Тимофеевич, куда поехал обоз?
— На Иван-венец.
— Алексей, зараз же седлай коня и скачи.
— Это чтобы я ехал к Рагулину? — удивился Артамашов. — Ни за что! Я, Алексей Артамашов, — и поеду на поклон к Рагулину, к этому жадюге? Да ты, Никита, смеешься!
— Вот видишь, как ты постановление реализуешь, — упрекнул Никита. — На словах ты герой, я тебя знаю.
— А ты мне молодой указывать, — решительно заявил Артамашов. — Я и без Рагулина как-нибудь управлюсь…
— Как-нибудь, Алексей Степанович, нельзя, — сказал Сергей. — Если ты всерьез решил поднять урожай, то забудь все, что было между тобой и Рагулиным, а седлай коня и поезжай… Да все хорошенько там изучи…
Артамашов низко склонил голову и молчал.
— Алексей Степанович, ты всюду говоришь о каком-то другом Артамашове, — продолжал Сергей. — Если же и в самом деле после того собрания на свет появился новый Алексей Артамашов, то он должен немедленно оседлать коня и ехать на Иван-венец. Иначе всем твоим разговорам грош цена.
— На коне все одно не поеду, — мрачно проговорил Артамашов. — На коне я с ним никогда не встречался. Дай мне, Никита, бывшую мою тачанку. — Лицо у него побледнело. — Понимаешь, не могу я к нему ехать на коне… А ежели надо ехать, так прикачу на тачанке, как прежде… И эту обмундированию сниму, а надену все праздничное.
Никита крикнул кучера и велел запрягать. Вскоре к домику подкатила тачанка. Артамашов посмотрел в окно на знакомых ему лошадей, на кучера Андрона, потом взглянул на Сергея, точно говоря: «Ну, будь что будет, поеду…» Губы его скривились, точно он превозмогал страшную боль. Видимо, ему хотелось что-то сказать, но он удержал себя, махнул рукой и вышел.
— Ну, Андрон! — крикнул он кучеру, садясь в тачанку. — Снова мы вместе. Вези меня сперва в станицу, я там малость приоденусь, а потом понесемся мы с тобой в гости к Рагулину.
Тачанка загремела по дороге,
Поздно ночью Стефан Петрович Рагулин приехал со степи домой. Кобылу он не стал отводить на общую конюшню, а привязал под навесом, возле лежавшей коровы, бросил охапку сена и пошел в дом. Дверь открыла Фекла Савишна, его жена, в белой длинной сорочке. Не сказав ему ни слова, она прошла в переднюю комнату, зажгла лампу и сердито посмотрела на Стефана Петровича.
— И где ты все полуночничаешь? — спросила она гневно.
— В поле… Где ж еще?
— Ну и ночевал бы там.
— Случилось так, что приехал.
— Боже мой, а выгваздался! Да ты что, конюшню чистил?
— Да, малость подзамарался, — смущенно проговорил Стефан Петрович, поглядывая на свою одежду. — Но зато какое важное дело сделали. Теперь очередь за, дождями. Вот бы два-три мартовских дождя — и ты знаешь, Савишна, какой у буденновцев будет урожай! Эге! Ты, вижу я, ничего не знаешь. А я тебе скажу: сколько мы с тобой живем на свете, а такого урожая еще не было!
— Да будет ли? Ты так говоришь, будто зерно уже лежит в амбаре. Лучше, Стефан, скажешь гоп, когда перескочишь. Впереди еще всего можно ожидать — и градобоя и суши.
— Град — стихия, а суши я не испугаюсь.
— Эх, какой герой! Ты лучше скидывай свою вонючую обмундированию, да я начну тебя обмывать. Зараз затоплю печь и согрею воды.
Искупавшись и улегшись в чистую постель, Стефан Петрович ни с того ни с сего рассмеялся.
— Чего тебе так весело? — удивилась Савишна.
— Артамашова вспомнил… Ты знаешь, он сегодня приезжал ко мне на тачанке.
— На какой же тачанке? Он теперь уже не председатель.
— В том-то как раз и смех… Не председатель, а прикатил на тачанке. Мы себе занимаемся подкормкой пшеницы. Гляжу я — по дороге на Иван-венец мчится артамашовская тачанка. А на ней все такой же бравый сидит Артамашов, и разодетый так, будто он едет не в поле, а на свадьбу… Хитрый!..
— Так чего ж он приезжал?
— С поклоном к своему недругу… Жизнь оказалась куда умнее Артамашова… А этого он как раз и не хотел признавать. Вышло же так, что пришлось признать, потому что моя линия оказалась правильнее, чем линия Артамашова. Было время, носился Артамашов поверх земли, посмеивался надо мной, жадюгой обзывал, за человека не считал, а на поверку оказалось, что без Рагулина никак нельзя обойтись.
— И чего же он от тебя хотел? — допытывалась Савишна.
— Совету и помощи… Он теперь в своем колхозе борется за рекордный урожай.
— Как все одно ты.
— Что ты меня равняешь? — обиделся Стефан Петрович. — Слушай, что скажу… Грозиться-то он умеет, а того, как делается простая вещь — подкормка озими, не знает. Но не в этом самый главный интерес, а в том, что Артамашов пожаловал ко мне с поклоном… Ну, поздоровались мы, конешно, мирно, за руку, как и полагается. Выслушал я его просьбу и говорю: «А что, Алексей, на чьей стороне правда?» Молчит. В глаза не смотрит — стыдно. Гляжу я на него и вижу: хоть он и вырядился в свою новенькую форму, хоть и поясок на нем серебряный и кубанка чертом сидит на затылке — щеголь, куда тебе, а только прежнего форсу на нем и в помине нету. Высоко порхал Артамашов, да только подрезали ему те крылышки: научись сперва правильно по земле ходить, а тогда и в небо гляди. И вот он это понял и захотел стать таким, как все люди. Я его одобряю. Правильно поступил. Тут ежели постараться да все делать с умом, то можно и в почете быть, да еще и награду от правительства получить… Но только не могу я его понять: или хитрит и представляется, или в самом деле ума набрался и сурьезно захотел стать примерным человеком… Поживем — увидим.
— Ну, ты ж ему подсобил? Пояснил, что и как?
— Пришлось уважить. — Стефан Петрович тяжело вздохнул. — Подсобил. Куда ж его денешь! Было время — враждовали, а теперь между нами мир. Да и то сказать: об одном деле печалимся. Показал я ему и как подкормку делать, и вообще как за посевами смотреть. Поговорили мирно, по-хорошему. Стал он меня благодарить, а в глаза смотреть не может, А я ему и говорю: «Эх, Алексей, Алексей, опоздал ты меня благодарить. Надо было тебе не гордиться, да и наведываться ко мне почаще, — оно, гляди, и не пришлось бы тебе расставаться с тачанкой…» Ничего не отвечает, а по лицу его вижу — не раскаивается.
Немного помолчали. Стефан Петрович перестал думать об Артамашове и уже стал засыпать.
— Стефан, вот ты считаешь себя чересчур умным, — заговорила Савишна. — Всех председателей ты поучаешь… А разве ты сам правильно начальствуешь? Отчего ты лезешь во все дырки?
— Это в какие ж дырки я лезу?
— А в такие. Ты и за сеялкой ходишь, и плуги налаживаешь, и с этой подкормкой вторую неделю возишься, а то раз я видела тебя, как ты на конюшне скребницей коней чистил. Разве это председательское дело? Ты Артамашова завсегда ругал… А Артамашов был человек видный, на нем одежа чистая — вид совсем другой. А ты в чем ходишь? Да тебя от конюха нельзя отличить. Сегодня пришел — весь загваздался, как самый паршивый свинопас… И почему? Суешься во всякое дело, а оттого и дома не живешь.
— Про Артамашова ты не вспоминай, — отвечал Стефан Петрович. — Он форсил здорово, да только уже дофорсился… А что ж касается того, что я во все вникаю, то это правильно… Берусь, ежели надо, и коней чистить, и за плугом ходить, а за сеялку стану, то наверняка скажу тебе, что лучше меня никто не посеет… Ничем не брезгую, ежели вижу, что делается не по мне. А как же нужно руководить иначе? Кто такой, по-твоему, председатель колхоза? Белоручка, что ли? По-моему, он есть первейший хлебороб и знающий дело хозяин… поэтому он все должен уметь. И какой же из меня будет хлебороб и хозяин, ежели я стану только другими командовать, наряжаться, на тачанке раскатываться… С этим всякий справится, а вот правильно вспахать, посеять да показать, как все это делается на практике, да поучить, а потом еще раз показать — все это труднее… Тут уж некогда за костюмчиком смотреть… Эх, жена, жена, ничего ты не смыслишь в моей профессии. Ежели говорить всерьез, то я и половину того не делаю, что надлежит мне делать как руководителю… Вот и с посевами запоздали. А почему? Я виноват. Не поспеваю поворачиваться. Постарел. Мне бы годов тридцать сбросить, вот тогда бы ты могла сказать…
