Что же именно могла сказать Савишна, Стефан Петрович так и не пояснил, ибо вспомнил свою молодость и загрустил. Они некоторое время лежали молча, предаваясь воспоминаниям. Потом Савишна тяжело вздохнула, зевнула и перекрестила рот, а Стефан Петрович, желая переменить тему разговора, поведал жене о предстоящем совещании и о том, что Сергей просил его выступить с докладом.
— Да ты у меня говорун, — сказала Савишна, — тебя только затронь. Поговорить ты умеешь.
— Высказаться-то я смогу, — согласился Стефан Петрович, — а только меня беспокоит один человек…
— Кто ж он такой?
— Какой-то Меркушев. Сергей обещал привезти его из Марьяновского района. По рассказам — бедовый и грамотный человек.
— А чего ж ты его боишься?
— Особенно бояться, конечно, нечего, а все ж таки опасения у меня кое-какие имеются… Может он выйти на сцену и сказать: так, мол, и так, беру по зерновым больше, чем Рагулин. Вот оно какое опасение! Тогда и мне придется прибавлять, а тянуться вверх уже некуда. Я и так замахнулся на такую цифру, что боюсь, как бы мне на старости лет в дураках не остаться.
— А много ли пудов ты порешил взять? — спросила Савишна.
— На нынешний год двести сорок.
— Ой, Стефан, Стефан, дурная у тебя голова! — Савишна даже приподнялась на локте и посмотрела на мужа. — Кто ж еще посягнет выше этого? Да оно и ты перед людьми только хвастаешься — я не я, все могу.
— И смогу! Двести сорок будет, а вот более ни на один пуд не смогу прибавить. — Стефан Петрович задумался и увидел перед собой Ефима Меркушева, высокого и стройного парня, — почему-то именно таким он ему казался. — И ежели Меркушев скажет: «Обещаю двести пятьдесят пудов», что я ему тогда скажу?
— Ничего и не говори, — посоветовала Савишна. — Промолчи — да и все.
— Не-е-е-т, Савишна, тут в молчанку не отыграешься. Не та песня. Ежели он станет меня вызывать, так я, по-твоему, должен отмалчиваться?
Ранним утром, на минуту заглянув в правление, Стефан Петрович снова отправился в поле. Ввиду нехватки тягла он передал своих выездных лошадей вместе с кучером в полеводческую бригаду на все время сева, поэтому сам разъезжал по полям на старой и удивительно ленивой кобыле. Она была настолько стара и ленива, что ее уже никакими усилиями нельзя было развеселить и заставить пуститься рысью. Ни плетки, ни кнута она уже не боялась и с горы и на гору шла одинаковым, чуточку прихрамывающим шагом. Стефан Петрович давно махнул на нее рукой и не торопил. Ехал он без седла, для удобства свесив ноги на одну сторону, — так обычно ездят мальчуганы-табунщики. Повесив на холку поводья и покачиваясь, он осматривал поля и все время думал о районном совещании и о марьяновском бригадире. Он был почему-то уверен, что Ефим Меркушев непременно вызовет его, а может быть, и других председателей, на соревнование по урожаю и при этом скажет: «Ваш лучший председатель обещает взять двести сорок пудов, а я даю слово на двести пятьдесят пудов с гектара».
«Иначе зачем же Сергей решил привезти этого Меркушева к нам на совещание, — рассуждал Стефан Петрович. — Да оно, пожалуй, и я смогу прибавить пудов на десять, виды на озимые не плохие…»
Стефан Петрович залюбовался густой, с темным отливом озимью. Пшеница дружно кустилась, и Стефан Петрович радовался в душе. Надо заметить, что кобыле зеленя тоже понравились, — она уже хотела их отведать, потянула поводья и наклонила голову, но получила пинка в бок и плетку по гриве.
— Куда тянешься, бешеная! — крикнул Рагулин, заворачивая кобылу на дорогу.
Стефан Петрович торопил и бригадиров и сеяльщиков. Последние три дня сеяльщики не покидали поля ни днем ни ночью, сильно приморили лошадей и быков; и к отъезду на совещание Рагулина и бригадиров посев колосовых был завершен. Довольный таким успехом, Стефан Петрович, одетый в праздничный костюм, с побритыми щеками и подрезанной бородкой, сидел на линейке и держал на коленях папку. Кони шли усталым шагом, и кучер Афанасий их не торопил. Мимо, обгоняя Рагулина, промчались на тачанках беломечетенские председатели.
— Отстаешь, Стефан Петрович! — крикнули беломечетенцы.
Стефан Петрович промолчал.
— Беда, — грустно проговорил Афанасий. — Разве ж можно выездных лошадей запрягать в сеялку? Их там так выгоняли, что они теперь еле-еле ногами переступают… Поглядите, как беломечетенцы помчались — только пыль стоит! А мы будем плестись…
— Председателю выговор делаешь? — Стефан Петрович улыбнулся. — Я и без тебя знаю, что нельзя. А ежели надо? Что ты на это скажешь?
Афанасий сердито молчал.
— Говоришь, выездную пару на севе уморили? — продолжал Стефан Петрович. — И через это мы с тобой не можем так лететь, как полетели беломечетенцы?
— Стыдно ж так ехать.
— Какой же тут стыд? Едем медленно, но зато мы первыми в районе завершили сев зерновых. Вот оно какой расчет! Я еду шагом, но без хвостов, а у тех председателей, что ездят галопом, гляди, и половины колосовых не засеяно… Так что ты, Афанасий, мне не выговаривай…
В Рощенской к приезду Рагулина вся площадь, как будто здесь разместилась ярмарка, была запружена: тут и тачанки всех фасонов и моделей, и линейки на высоких и на низких колесах, и двухколесные шарабаны на рессорах и без рессор. Кучера, дождавшись такого удобного съезда, собрались в круг и раскуривали первые папиросы. Посредине этого людного собрания торчала белая, из козьей смушки, капелюха Дорофея. Афанасий распряг своих лошадей и, вынув кисет, не спеша направился в круг.
Совещание должно было открыться вечером, и делегаты разбрелись по районным учреждениям — каждый по своим делам. Стефан Петрович зашел к Сергею в кабинет, передал рапорт об окончании сева колосовых, поговорил о том о сем и как бы между прочим осведомился, приехал ли марьяновский гость.
— Еще утром прибыл, — сообщил Сергей. — Поселили мы его в Доме колхозника, в отдельном номере.
— Знать, с шиком?
— А как же! На то он и гость. Хотите с ним повидаться?
— Большого желания не имею, — сказал Стефан Петрович, — а все ж таки для интереса можно повидаться.
— А он очень просил меня, чтобы вы к нему зашли до совещания.
— Это зачем же я ему так быстро понадобился?
— Его ваш урожай интересует.
— Это какой же? Который был или который еще будет?
— Как я понимаю — и тот и другой.
— А! Значит, и тот и другой? Так, так. — Стефан Петрович помял в жмене бородку, и глаза его так сожмурились, что он уже ничего не видел. — Сергей Тимофеевич, я просил тебя разузнать, какой урожай планирует этот Ефим Меркушев. Говорил ты с ним?
— Такого разговору у нас не было.
— А что ж это он свои планы под секретом держит?
— Я думаю, что на совещании он обо всем расскажет.
— На совещании — это другой разговор. Надо бы до совещания все разузнать…
Когда Сергей и Стефан Петрович вошли во двор Дома колхозника, Ефим Меркушев, в опрятном, хотя и не новом костюме, без шапки, с орденом Красной Звезды и пятью медалями, стоял на крыльце.
«Мужчина на вид приятный, — подумал Рагулин. — И, сказать, не очень молодой. Годов более сорока наберется…»
— Сергей Тимофеевич, — сказал Меркушев, — погляжу — и глазам своим не верю. Ведь это же подворье когда-то принадлежало моему хозяину Мокроусову. Два года я у него с женой батрачил, а потом от злости плюнул ему в морду и ушел. Вот этот погребок мы с женой выкопали. А в комнате, где я поселился, жил сам Мокроусов, то была его спальня… Смешно, ей-богу! Думалось ли мне, что я войду в этот дом не батраком, а гостем! И как же, скажите, меняется время! — продолжал Ефим. — Бывало, в этот дом я мог заходить только по зову хозяина, да и то на цыпочках. А теперь Меркушев живет в хозяйской спальне.
— Как ты там устроился? — спросил Сергей. — Пойдем посмотрим. Небось не хуже, чем тот Мокроусов?
Они вошли в небольшую комнату с двуспальной кроватью, с диваном и столом, над которым висело зеркало.
— Ефим Петрович, — заговорил Сергей, — а знаешь, кто со мной пришел? Это же Стефан Петрович Рагулин.
— Доброго здоровья, Стефан Петрович, — сказал Ефим и протянул Рагулину свою сильную руку. — Я о вас столько слыхал…
«Ничего ты про меня не слыхал, — подумал Рагулин, — а так сказал, для красного словца…»
— Откуда ж ты мог обо мне слышать? — спросил он. — Живем мы в разных станицах и, кажись, ни разу не встречались…
— Не встречались — это верно, а я вас хорошо знаю. В газетах частенько пишут.
— Могло быть, конешно, — неохотно согласился Рагулин.
— Знаю-то я вас давно, а представлял себе совсем не таким.
— Да, вид у меня не очень того… года!
Стефан Петрович сел на стул и осмотрел Ефима с ног до головы.
«Крупный мужчина, — подумал он, видя широкую, как совок, ладонь Ефима. — И тоже, по груди видно, воевал… А только орденов маловато… Медалей сполна, а орденов маловато…»
