Наконец Осман пошептал что-то в свои пригоршни, затем окостеневшими пальцами будто обобрал с лица паутину и стал бросать из горшка на могилу распаренные зерна пшеницы:
— Лутошка ходы пирод — бирай ида, ашай, говори пасиба. Высе готова. И кладпища якша — харош. Птичка — многа — шайтан нету. Руска и мертвай покойник верхом любит. Высоко любит. — То есть Осман хвалил русское кладбище, вознесенное над округой.
Татары тоже бросили на могилу пшеницы, а Гафар замешкался, высматривая что-то в кустах за дорогой. Осман выловил взгляд сына и тоже стал смотреть через кусты и могилы в заросли изломанного смородинника. Там на мягкой прошлогодней траве кто-то шевелился, а рядом на березе висело пальто из бордовой ткани, и ветер покачивал его. «Опят покойник, копай и копай могила, — подумал Осман. — Выся земля вымирай давай». Осман затосковал и сцедил в раззявленный рот из порожней бутылки последние капли водки.
На попоне было много еще мяса, и татары с обнаженными головами смачно уминали его, то и дело облизывая липкие пальцы. Только Гафар заленился вдруг и ел совсем вяло. Он сидел у попоны, лицом к дороге, и только ему одному были хорошо видны изреженные кусты смородины, в которых кто-то, по-прежнему таясь, возился, будто втихомолку боролись там двое, опрокинувшись на землю.
— Не посмотри болше, — облизав пальцы, прикрикнул Осман на сына. — Жевай шибка — Юрта Гуляй ашай нету долга.
Он нахмурился и вдруг уловил в утайном раскосе черных глаз сына пугливое, но догадливое беспокойство и на этот раз не вытерпел, сам поднялся на ноги, стал тоже глядеть в смородинник за дорогой. А там, меж старых могил, на космах прошлогодней травы сидели двое, обнявшись. Пальто, раскачиваясь на сучке березы, то закрывало их, то открывало. Осман от растерянности всей ладонью вытер вспыхнувшие губы и, разиня рот, забыл жевать. Потом сел на прежнее место, свернул ноги калачом и, отвечая на недоуменное молчание остальных, предупредил:
— Ашай болша. Сторонам башка верти-крути сяво? — А сам подумал с веселым сердцем: «Ай молодца руска, ловка бирал свой апайка самый верх — витрам обдувай, пытиса кричит, бироза кругом. Клади свой баба травам. Ух, хараша! Татарин — ек. Татарин — нет: подушка дай, одиало дай, задыхай жара потная. Руска, думай, не думай, хараша делай — давай свой апайку клатпища: один карачун — зарыл, другой роди надо скоро».
Думал Осман о радости жизни с возбуждающей завистью, а на своих молодых помощников глядел сурово, замкнуто, и потому никто из них не поднимал глаз от попоны, хотя каждый знал, что Османы высмотрели за дорогой что-то непозволительное. Красный от смущения Гафар совсем потупился и, угадывая мысли отца, с повышенным усердием жевал мясо.
Татары заканчивали свою поминальную кутью, когда подошли к ним следователь Жигальников в барашковой шапке и Валентина Строкова с притомленным горячим лицом и тихими глазами, полными пережитого ожидания и усталой радости.
— Приятного аппетита, — сняв очки, сказал Жигальников татарам, которых заметил внезапно, скрытых жухлой крапивой и коноплей-самосевом. Валентина так и вздрогнула: холодной ладошкой студила и не могла остудить горло.
— Приятный аппетит, — бессознательно поздоровалась она, почти не видя людей на серой земле.
— Так, так, бачка. Знай, приятна летит, — Осман учтиво наклонил голову. Торопко поднялся на ноги в своей раздутой шубе, низко перехваченной опояской. Как по команде, поднялись и другие.
— Руска друг Лутоня Юрта Гуляй помирай. Наша хоронила тута. Паси Христом.
— Спаси Магомет, сказать по-вашему, — приветливо улыбаясь, поправил Жигальников и надел очки, Осман при виде очков закрутил головой и взял с земли свой малахай, охлопнул его о колено.
— Христа ваша, Магомет наша, — конеза высем одна. Земля лек — болше хлеб не проси. Вот. — Осман, не надевая малахай, собрал попону и крошки еды вытряхнул на Лутонину могилу: — Живи, живи, да умирай конеза. Зачем живи надо, скажи маленько?
— Да ты, кажись, философ, — сказал Жигальников с улыбкой.
— Пилосов — нет, — замотал головой Осман, уминая под рукой попону. — Пилосов — Ирбит живет. Татара Ирбит бежим. Пилосов коням ставим, чай пыем, полотям миста. Пилосов нет. Я — Осман.
Валентина только сейчас, будто спросонья, оглядела татар и поняла, что они рассматривают ее с откровенным интересом, и ужаснулась: «Да ведь они все видели. Как же это мы?» Она запахнула лицо до самых глаз полушалком с розанами по косякам и своей вьющейся скорой походкой пошла по дороге с кладбища. Плеч своих не сгибала и голову вскинула, как на вожжах, с вызовом.
Татары проводили ее тем же поглядом, дружно и неторопливо поклонились могильной, еще не увядшей земле и надели шапки.
Жигальников и Осман пошли рядом, за ними молодежь, переговариваясь по-своему вполголоса.
Осман любил русских, умел завязывать с ними знакомства, водил постоянную дружбу, а уж побеседовать с русскими на равных было для него праздником. Этим гордился он перед земляками и потому-то пользовался в своей Юрте авторитетом. Жигальников возвращался с кладбища в хорошем расположении духа, находясь под ласковым обаянием слов, губ Валентины. Между Жигальниковым и Османом возникла хорошая беседа.
Живя долго безвыездно в Устойном, Жигальников истомился от безделья: он больше не ходил с Мошкиным по мужицким подворьям, не уговаривал хозяев сдавать хлеб, а всего лишь писал протоколы заседаний комиссии. Мошкин попервости кричал на него, брякал по столу сухим кулаком, а потом оступился. Днями Жигальников сидел в конторе, а к вечеру утекал по гостям.
Но вот начались теплые длинные вечера, и Жигальников до глубокой ночи бродил по берегу Туры, а то поднимался на взгорок к кладбищенским березам и, сидя на межевой канаве, выкопанной на грани кладбища, часами глядел в сумеречные затурские дали, куда увел на ратные деяния и погибель своих удальцов Ермак Тимофеев. «Сверженный Кучум бежал в киргизские степи и замышлял способы истребить Ермаковых всельников, — немного торжественно вспоминал Жигальников строки учебника по Российской истории. — Много погибло их от оплошности и умаления сил, но следом шли новые подвижники и отнесли пределы Российского государства к берегам Восточного океана».
Нам смерть не может быть страшна;
Свое мы дело совершили:
Сибирь царю покорена,
И мы — не праздно в мире жили.
«Как понять этих вольных людей, дерзнувших самоохотно прошагать неодолимые дали? — растревоженно думал Жигальников. — Кто исчислит меру их удивления, ума и отваги? Да полно, было ли все это? Было. Было. Вот и земля, завещанная ими. И от сознания того, что высокий подвиг их — не сказка, робеет и сжимается сердце. И чем безнадежней печаль неоглядных горизонтов, тем призывней образ великих апостолов седой старины».
В один из таких вечеров, когда живою плотью пахнет сама земля, Валентина Строкова встретила Жигальникова у кладбища и вроде невзначай вышла на него, — он стоял под березами, сняв с головы свою барашковую шапку.
В обтрепанное былье трав кладбищенского взгорья падал ветер, а с полойных низов наносило холодком, свежим простором и — мнилось — древним, но живым сказанием.
— Валя, — как-то преувеличенно удивился Жигальников. — Куда это вы в такой час?
Валентина в голосе его услышала явную улику и, показалось, ласковую усмешку, не могла солгать, к чему была совсем готова. Она подняла руки, чтобы убрать с глаз завитки волос и так, заслонясь ладонью, призналась:
— Что ж вы какой… Живете все стороной, а я ходи за вами.
— Следите, что ли?
— Да хоть бы и так.
— Мошкин велел? — Жигальников сделался белей березы. — Он?
— Да неси его нелегкая. На кой он мне, кость обглоданная.
— Зачем же я вам?
Валентина замешкалась с ответом и окончательно смешалась:
— Мы тут с этим Мошкиным шумим, бранимся. Озлобили вчистую всех. А вы в стороне да в стороне. Как это понимать? Вы не любите нас, скажите правду?
— Кого это вас?
— Мошкина. Бедулева еще. И меня, конечно. Само собой.
— Двух первых, верно, любить не за что. А о вас, признаться, не думал. Да нет, — быстро поправился Жигальников. — Не то, не то. Знаете, и самому немножко странно. Вроде бы и не время, а я сижу да думаю о романтических истинах. Вот увидел с ваших увалов благословенные сибирские палестины и не могу не думать о них. Не могу. Ведь на этих землях, Валя, Ермак впервые сразился с татарами. И после жутких потерь на Туре — а первые жертвы самые страшные, — дружинники уговаривать стали Ермака Тимофеевича повернуть назад. Да вот вы судите сами, у кого не дрогнет душа перед этим суеверным размахом. И где конец ему, дикому вселенскому простору! Как уж там было, кто скажет, да только прошли казаки до самого Иртыша. А я примериваюсь к их плечу и думаю, не взяли бы они меня в свою дружину. Нет, не взяли.
