Несмотря на странную вступительную речь, колхозники поверили ему сразу. Табунщики, которые пасут скот на отдаленных горных плато верст за сто от родных домов, издавна слыли людьми надежными и дельными, хотя и не краснобаями. Из года в год они кочевали мимо чужих селений, оставляя по себе добрую славу: не позарятся на подвернувшуюся курицу, не сорвут походя алычу в чужом саду. Держались спокойно и вежливо, всегда готовые подсобить товарищу, прийти на помощь.
Велиш Велишев был именно из таких людей: гордости и тщеславия перед другими не выказывал, но достоинством своим не поступался ни перед кем.
Едва возникла кандидатура Велишева, колхозники ухватились за нее с облегчением. На прежних председателях они, как говорится, крепко обожглись. О тех заранее ходили неблаговидные слухи. На отчетно-выборных собраниях колхозники брались не раз за палки! Почему, мол, в председателях ходит ваш родич и сосед? Чем наш хуже?!
Велишев остался на своем посту и после укрупнения. Его председательство протекало на удивление мирно: языками на его счет не прохаживались. Сначала — потому, что мало о нем знали, а когда присмотрелись хорошенько, то он уже был всеми уважаем и любим. И вправду, такого отзывчивого, справедливого, но твердого в поступках человека надо было еще поискать! Самые дотошные критиканы не находили в его действиях ни малейшего пристрастия к «своим».
На глазах поднималось и колхозное хозяйство. Вместо прежних хибар в селениях появились один за другим кирпичные дома с просторными верандами, добротные скотные дворы. У колхозников завелись велосипеды, а то и мотоциклы.
Дожидаясь начала схода, я не заводил речи о вчерашнем скандальном собрании, словно не слышал о нем вовсе. Не обронил даже намека, останется ли председателем Велишев, или райком намерен настаивать на его смене.
Едва за столом появился президиум, как все собрание дружно заплескало в ладоши. И чем настойчивее председательствующий призывал жестами к тишине, тем эти аплодисменты становились безудержнее. Видя по выражению моего лица, что мне вовсе не по душе такое театральное приветствие, председательствующий возвысил голос:
— Товарищи!..
Шамсиев дернул его за полу пиджака с такой силой, что тот покачнулся, и все взгляды теперь поневоле приковались к начальнику милиции. Ничуть не смутившись, Шамсиев поднял ладони и захлопал с удесятеренной силой. Несмотря на досаду, я чуть не расхохотался. Он был похож сейчас на домашнего гуся, который силится взлететь, суматошно взмахивает крыльями, но грузное тело держит на земле. Объемистый живот Шамсиева колыхался, толстые щеки лоснились от прилива крови. Он словно дирижировал собранием.
Не думая вовсе о том, что нарушаю устоявшийся ритуал, я решительно выбрался из-за стола и направился к фанерной трибунке.
— Товарищи, к вам ведь не артисты заявились, чтобы так хлопать. Лично я сомневаюсь, что вы обожаете первого секретаря райкома настолько, чтобы отбить себе ладоши. Давайте обратимся лучше к текущим делам. Выслушаем отчет председателя колхоза.
Кажется, тон был выбран верно. Ажиотаж в зале улегся, а Велишев поспешно перевернул первые две страницы и начал прямо с третьей, пропустив общие места. Шамсиев недовольно скрипнул стулом: нарушение «правил» ему явно не понравилось.
Написанный заранее текст Велишев читал вяло и косноязычно. Но когда отрывался от бумаги и говорил своими словами, иногда с юмором и напором, сжав кулак, встряхивая седыми волосами, внимание в зале возрастало. Речь сразу находила живой отклик.
Закончил он тоже не по писаному.
— Товарищи колхозники и товарищ секретарь! Не посчитайте, что Велишев струсил или испугался работы, но прошу — отпустите меня! Ходит слух, будто нас преобразуют в совхоз. Хозяйство тогда станет крупнее, и руководитель понадобится более грамотный. Я же простой табунщик на горных пастбищах. Однако честь мне дорога, и клянусь партбилетом, который ношу у сердца, что на любом месте буду трудиться так же усердно. Иначе пусть не пойдет мне впрок хлеб, которым кормлюсь!
Прочувствованные слова тронули до глубины души. Но едва председатель назвал первого оратора, как настроение зала сменилось, по скамьям прокатился едкий смешок.
— Слово имеет Иси Исаев, — с запинкой проговорил Велишев. И тотчас поправился: — В общем, Сирота Иси!
Тот взбежал на трибуну в большой запальчивости:
— Братья и товарищи! Если вычесть три года фронта, я бессменно тружусь на этой земле, может быть, заработал уже звание Героя. А председатель до сих пор не запомнил даже моей фамилии! Раньше всех выхожу на работу, здороваясь с ним еще до завтрака… Клянусь, половина колхозных дел на моих плечах! Если, не дай аллах, занедужу, останусь в постели, ни один трактор не сдвинется с места. Куда техника без горючего? Вот и выходит, что кладовщик первая фигура в колхозе. Он творит чудеса трудовой доблести, а никто не хочет этого замечать! Да что же у нас творится?! Прогнать кулаков, построить колхозы, защищать грудью державу — и все это для того, чтобы над тобой издевался какой-то бывший табунщик? Ай, товарищ секретарь, значит, и фамилии у меня нет?! Едва открыл глаза на этом свете, прилепилась обидная кличка: Сирота да Сирота. Да, я не знал отца, но советская власть кормила меня своим хлебом, и вот я поднялся на высокую жизненную ступень. Многих председателей перевидал на своем веку. Но такого мямлю, такого отсталого типа вижу впервые. Скажу сразу: не любит он техники. Она у него не в почете.
Из зала донеслось два одиноких одобрительных возгласа: «Ловко всыпал, Сирота!»
С места поднялся нахмуренный секретарь партийной организации Курбатов:
— Иси, всякий день, выходя из дому, ты наполняешь карманы пеплом и бросаешь горстями в глаза тем, кто тебе не по нраву. Хотя бы при госте постыдился. Ну что ты плетешь? Где факты? Их у тебя нет и не было, одна пустая болтовня. Зато вот свежий случай: почему позавчера трактор не привез корма на ферму? Молчишь? Отвечу я: не оказалось горючего. Половина села обогревается соляркой с твоего склада, а трактора стоят с разинутыми ртами, умирают от жажды.
Сирота Иси буквально прыгал от нетерпения на месте. Он выскочил из-за трибуны и бил себя по колену свернутой в трубочку, заранее заготовленной речью.
— Ага! Моя критика поперек горла? Я видел, как товарищ секретарь поморщился. И правильно сделал! Вас, начальников, надо одергивать. А то, кроме медовых слов, ничего не услышишь. В кои веки к нам приехал такой человек, а вы затыкаете колхозникам рты, не даете высказать того, что накопилось на сердце! Мы теперь все читаем газеты. Министра сняли, который отгрохал на казенные средства надгробный мавзолей своей матери. Самого министра! Сейчас я кончу. Закрою рот к вашему удовольствию. Последний вопрос уважаемому председателю: на сколько единиц при его правлении увеличился машинный парк? И почему до сих пор он не приобрел нового хлопкоуборочного комбайна?
Велишев, не поднимаясь, отозвался, скорее мне, чем Сироте:
— Зачем покупать еще комбайн, когда два прежних простояли несколько лет почти без дела? У нас рельеф местности не для громоздких машин. Не знаю, зачем на них только тратили деньги? Да еще в отчетах заносили часть хлопка в графу машинной уборки, а Иси собственноручно выписывал на них горючее? Я все это прекратил. Нечего, Сирота, набивать карман за счет народного труда!
Прения разгорались, но больше подобных выступлений уже не было. Велишев отвечал на вопросы толково и обстоятельно. Однако вновь и вновь повторял свою просьбу — освободить его от председательства: «Я и табунщиком поработаю. Этого дела у меня никому не отнять».
Когда пропели первые петухи и все порядком утомились, с места неожиданно поднялся тракторист Амир Амиров. Не пошел к трибуне, остался стоять посреди зала, благодаря своему росту видный со всех сторон. Иногда он начинал в волнении прохаживаться вдоль рядов или совсем уже собирался сесть, но снова вставал.
— Чтобы собрать вас сюда, — так начал он, — я обошел не один десяток домов, стучась в двери. На что я сразу обращал внимание, переступив порог? На обувь в прихожей! Не говорю уже о женской и детской, но и у хозяина дома стояло не меньше трех-четырех пар ботинок и сапог на все случаи жизни. Раньше я об этом не думал, а сейчас бросилось в глаза: ведь перед войной всего у троих наших односельчан были городские ботинки с калошами. Все остальные ходили в самодельных чарыках. А еще чаще босиком. Хорошо. Поговорим о другом. Предположим, кто-то не захочет неделю или месяц выходить из дому. Умрет он с голоду? Вовсе нет. В кладовых и погребе хватит запасов целой семье! А одежды хватит? Конечно. Так чем же плоха наша жизнь? Почему мы подсиживаем друг друга, позволяем тявкать всякой шавке вроде Сироты? Нет дома, куда он не нанес бы грязи, а на словах ратует за правду и чистоту! Почему мы не спросим, откуда у него мотоцикл с коляской? У меня восемь сыновей, все при деле. Мы можем дать отчет в каждом рубле. А он может? Когда председателем стал Велиш, в тулупы таких, как Иси, будто вонзились блохи! Им не усидеть смирно, все крутятся. Но от правды куда уйдешь? Жизнь подхватывает мусор и мчит его прямиком в море. Сами мы виноваты, и себя корю в том, что слишком долго закрывали глаза на многие плутни. Конечно, некоторые и сейчас думают: побушует поток и сойдет, как дождевая вода. Нет, не сойдет! Не дадим. Товарищ секретарь, вы, может быть, думаете, что я безжалостный человек? Готов всех крушить, чуть не к стенке ставить? Вовсе нет. Я смотрю на нечестных людей как на больных, готов проявить к ним терпение и даже милосердие… Взгляните на зал: у многих глаза покраснели. Думаете, от позднего времени? Клянусь здоровьем детей, не только от этого. Не впали ли они уже давно в бессонницу, обдумывая свои прежние прегрешения? Но верю — раз не спят, они уже на пути к выздоровлению.
