— Скажите мне откровенно: вы пришли за помощью? — спросила она, поднимая недоверчивый взгляд.
— За помощью? Чем вы мне можете помочь? Я не рассчитываю на это.
— Вы не пришли ко мне посоветоваться, не поможет ли вам Петр?.. — Новый недоверчивый и даже ревнивый взгляд.
— Если я решусь искать помощи у секретаря райкома Ващенкова, то пойду к нему не на дом, а в кабинет, — сухо возразил я. — Мне просто некуда было идти. Кому-то надо было рассказать. Вот и рассказал…
— Спасибо, — сказала она. — То, что вы пришли только ко мне, событие для меня… Знаете, я даже чем-то смогу вам помочь. Советом хотя бы…
— Вы?.. Через Петра Петровича?..
— Такой помощи вы от меня не примете.
— Не приму.
— Так не беспокойтесь, не совсем через него.
— Через газету? Через Клешнева?
— И тоже не совсем.
— Не представляю, как вы мне поможете.
— Вы будете действовать через того и через другого вместе.
— Через Петра Петровича?..
— И через Клешнева, — подсказала Валентина Павловна.
— Гм…
— Скажем, вы пойдете к Ващенкову…
— Прижмет — пойду. Но вы-то тут при чем?
— Я вообще ни при чем. Я только советчик. Так вот, я вам советую: просто так к Ващенкову не ходите.
— Почему?
— Он не поможет.
— Почему же?
— Я прожила с ним много лет и хорошо знаю его. Это честнейший и доброжелательный человек, можно не сомневаться в его порядочности. Но в его характере есть одна сторона… Он живет и постоянно ждет от жизни какой-то решительной атаки. Он готов броситься в эту атаку, готов пожертвовать своей жизнью, без позы, искренне, но лишь тогда, когда будет верить в святость этой атаки.
— Так в чем же дело? Плохо ли начать атаку на этих Коковиных и Степанов Артемовичей? На мой взгляд, самое святое дело.
— Но у него-то другой взгляд. Он наверняка будет сомневаться: атака ли, стоящее ли дело? Нет, это не трусость, что-то другое, более сложное… Он руководитель района, он считает, что должен быть расчетлив в своих поступках: если уж идти в атаку, то непременно за самое важное, самое коренное. Наверняка он станет оглядываться: «А прав ли Бирюков? >А настолько ли важен этот вопрос, чтоб вмешиваться райкому партии? Так ли уж этот Степан Артемович ошибается? Он, мол, опытнее Бирюкова…» Прямо на вашу сторону он не станет, а поведет примирительные разговоры со Степаном Артемовичем, предложит вам пойти на компромисс с директором.
— Компромисс?.. То есть Степан Артемович принимает меня обратно в школу, под свое крылышко, а я должен дать обязательство быть полностью послушным. Так?.. Спасибо, я уже отказался от такого компромисса.
— Вот видите, — с готовностью подхватила Валентина Павловна, — значит, нужно действовать не прямо через секретаря райкома Ващенкова. Вы писали когда-нибудь статьи в газету?
— Только в стенную.
— Придется сейчас написать в районную.
— Но ведь Клешнев?..
— Да. Клешнев не поместит. Да, он слишком труслив, чтобы поддержать выступление против такой авторитетной личности, как Степан Артемович Хрустов.
— Зачем же статья?
— Затем, чтоб нести ее все-таки к Клешневу.
Я развел руками:
— Не понимаю… Статью?.. Клешневу?.. Чтоб отказал?..
— Да, отказал. Тогда вы со своей отвергнутой статьей и направитесь в райком, к Петру. Вы заявите ему, что желаете высказать публично свои взгляды по педагогике, свои критические замечания по работе школы. Разумеется, статья не должна быть жалобой обиженного человека. Вы будете требовать права говорить своим голосом. В этом отказать Петр не может.
— Он даст указание Клешневу напечатать мою статью?
— Даст. И Клешнев вряд ли ослушается секретаря райкома. Не такой человек, чтоб ослушиваться.
— Статья будет напечатана?..
— Будет. — Валентина Павловна победно улыбалась мне в лицо.
Черт возьми! Значит, есть возможность сразиться на равных условиях со Степаном Артемовичем! Пусть поспорит, пусть докажет свою правоту не на заседании педсовета, где большинство учителей преклоняются перед его авторитетом, а перед всеми в районе, во всеуслышание. Тут-то мы посмотрим, кто кого!
— Ну, что вы на меня уставились? Действуйте.
— Вечером сяду за статью.
— Как вечером?! Или вам улыбается потрясать этой статьей, имея уже печать отверженности на челе? Надо спешить, пока вы для всех еще работаете в школе, пока вас не могут упрекнуть, что действуете по обиде. Статья сегодня же должна быть в редакции! Сегодня же ее нужно показать в райкоме.
— Но ведь статья… Я ни разу не писал статей…
— В том-то и дело, статья не диссертация. Каких-нибудь три странички. Садитесь прямо у меня и пишите. Вон стол. Там бумага и чернила. Что еще нужно?.. А я пока займусь по хозяйству. Да вы в пальто! Снимайте его. Быстро…
Письменный стол стоял теперь в комнате, где когда-то умерла Аня. Я неуверенно примостился к нему, положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку.
С чего начать? Как собрать мысли?
Я написал первую строчку: «Вопросы школьного воспитания в одинаковой мере должны тревожить…» Жирно зачеркнул, покусывая конец ручки, стал оглядывать побеленные стены комнаты. На маленькой этажерке в углу я заметил втиснутый в нижнюю полку странный предмет, отдаленно напоминающий какой-то снаряд — черный, матовый, сплюснутый с боков, со сферическим закруглением наверху и кожаной ручкой для переноски. Да это же микроскоп! Тот самый микроскоп, который я впервые увидел у кровати больной Ани, только в футляре. Я вспомнил слова Коковиной: «Не позволим!» И меня прорвало, я принялся писать…
За моей спиной осторожно ходила Валентина Павловна. Иногда она останавливалась позади, глядела через мое плечо. Я отрывался от бумаги, оглядывался, и мы встречались глазами. Она понимающе и подбадривающе кивала мне головой, отходила. Я снова склонялся над столом, уходил в работу, не переставая прислушиваться к ее мягким, домашним шагам. Оттого что она рядом, что она бережно охраняет мой покой, понимающе следит со стороны, я, только что выгнанный из школы, чувствовал в себе какую-то налаженность. Вот так бы изо дня в день, из вечера в вечер, всю жизнь ощущать за плечами молчаливую поддержку — ничего не смогло бы испугать меня, ничто не вывело бы меня из равновесия!
Наверно, в то время когда в школе раздался последний звонок и ребята, стуча по лестнице, сбегали к раздевалке, я поставил последнюю точку.
Валентина Павловна придвинула стул, уселась рядом, подперла щеку рукой. Пока я читал, она глядела напряженным, сосредоточенным взглядом, а я страдал и мучился: мне казалось, все, что я написал, плоско, неглубоко, постыдно, даже мой голос, читающий статью, фальшив.
— Хорошо, — сказала она, когда, морщась от смущения, я отложил последний лист. — Со страстью…
И стыд, который заставлял меня внутренне корчиться, мгновенно исчез, как исчезает свирепая зубная боль от успокаивающего лекарства. На самом деле не так уж плохо, не равнодушно написано.
Она сидела, почти касаясь моего плеча, на крепкую щеку падала легкая прядь волос, ее глаза блестели совсем рядом, тянущие к себе глаза, в глубину которых нельзя заглянуть прямо, а хочется, ой, как хочется!..
— Только эта страсть чуть-чуть становится неумеренной, когда вы говорите о Степане Артемовиче. Я такого же мнения о нем, как и вы, но нельзя в принципиальных вопросах допускать даже намека на личные отношения…
Мы вместе правили статью. Иногда ее рука случайно задевала мою.
Вместе мы направились в редакцию газеты.
17
Наша газета «Колхозная искра», один листок, две неширокие полосы, всегда появлялась в срок, в должной мере освещала весной сев, летом сеноуборку, осенью уборку хлебов, а зимой ремонт тракторов, лесозаготовку, удои, подготовку к севу. В ней регулярно сообщалось о всех конференциях, совещаниях, сессиях, время от времени, не слишком часто и не слишком редко, помещались обзоры международного положения. Для всякого материала была установлена строгая форма. Одни статьи начинались со слов: «В неустанной борьбе за высокие показатели…» Другие: «Наряду с достигнутыми успехами в ряде случаев…»
Валентине Павловне слегка удалось расшатать эту строгую форму, я стал замечать, что иные заметки приобрели некий облик свежести, как засохшие огородные грядки, чуть смоченные легким дождем. Но моя статья, лежащая сейчас в кармане пиджака, совсем не похожа на те, что помещались в «Колхозной искре». Тут уж дело не в форме. Валентине Павловне не удастся ее пробить, как до сих пор не удалось ей изменить лицо газеты.
Она сейчас шла рядом, независимо вскинув голову, с каким-то воодушевленным лицом, молчащая, должно быть верящая в удачу. Я, нерешительный, переполненный сомнениями, едва поспевал за ней.
