окну, стукнула в застекленную тьму хаты, разбив затаенную тишину.
— Кто там? — вскоре открылась дверь, и Олька в длинной, до пят, сорочке забелела в черном проеме двери.
— Это я, Ганя, разбудила тебя, — вымолвила непослушные слова. И, уже боясь спросить прямо, как собиралась, стала врать: — Купила свежей рыбы, почистила, а соли нет! До утра ведь от этой рыбы один смрад останется. К кому же идти, как не к тебе?
— Сейчас, сейчас вынесу, — сонно зевнула соседка.
Ганя не стала ждать у двери, следом за хозяйкой вошла в хату: мол, хоть ты и хитрая, по и я не из лопуха. Пока та в потемках шарила пальцами у печи, ища пачку соли, Ганя возьми да включи свет.
— Чтоб виднее! — пояснила.
— Погаси, ребенок спит! — прошептала Олька и быстро погасила свет.
Быстро погасила свет, но и за краткий миг Ганя заметила, что соседка действительно только с ребенком, улеглись спать в одной кровати, а больше ничьим духом не пахнет. И, взяв пачку соли, неожиданно поцеловала соседку в щеку, в губы.
— Что с тобой — расцеловала за соль!
— Потому что выручила, потому что спасла!
Не спалось ей, постель казалась твердой, и все прислушивалась, не скрипнет ли в сенях. А дверь в комнату оставила открытой…
Утром понеслась на ферму. Пока напоила телят молоком, пока то да се, уже и обед. Завфермой Чернега, раздувая приплюснутые ноздри похожего на пуговицу носа, все крутился возле: видать, хотел услышать от нее доброе слово. Конечно же навоз вычищен, соломенная подстилка под телячьими копытцами шуршит, уже не ревут телята, как все равно перед бедой. Гане же было не до Чернеги; управившись, подалась с фермы на комбикормовый: увидит Романа или не увидит? Вот только забежит домой, переоденется — молодняк испачкал всю, разрисовал хвостами.
И только в дверь, как навстречу, из сеней — Роман.
— Ты? — развела руками.
В глазах его ткались сумерки, и губы как зачерствели.
— Ты ж не ночевал дома!.. Откуда взялся?
— Знаешь, Ганя, вчера попутная машина случилась до Котюжинцев…
— Ну и что? — все еще не понимала.
— Ну, я и помчался в Котюжинцы. Очень жалко стало сына, что такую фотокарточку прислал, что не виделись давно.
Горько стало Гане.
— Как там? — спросила. — Ваню своего видел?.. «Скучающего»?..
— Да, Ваню видел, — сказал радостно. — Уже в школу пойдет этой осенью…
— Где же он в школу пойдет?.. Почему не забрал?
— Я сказал, чтоб со мной ехал, но дед с бабой не пустили, — он у них озорной.
— Не мог уговорить? — упрекала.
На языке вертелся вопрос: виделся ли со своей гулящей, взялась ли она за ум? Как бы Ганя обрадовалась, если бы услышала, что у гулящей до сих пор гудят ветры в голове, что про нее черная слава катится по миру! Что малыш и живет у деда-бабы из-за матери, потерявшей совесть…
— Плохо ты уговаривал! — уцепилась за эти слова. — Я бы уговорила.
— И ты бы не уговорила… Эх!
Пошел со двора, словно глаза прятал, словно убегал от разговора. Господи, подумалось Гане, и чего я привязалась к человеку? Есть у него семья, есть маленький сынок, что любит отца. Мало кто в наше время не ссорится, поссорятся — и помирятся. Пришел в мою хату на постой, а постояльцы не вечны, сегодня — есть, а завтра или к другой отправился на постой, или свое гнездо свил. Ну, помазали хату, ну, купили вдвоем поросенка, так что из этого? Просто у него руки без дела не руки. Ну, повеселились на чужой свадьбе…
Все еще стояла посреди двора столбом, когда неожиданно появился за воротами постоялец.
— Ганя, — позвал, оставаясь за воротами. И когда скоренько приблизилась, наполненная какой-то тревогой, он резко поднял брови над сухими глазами. — Я еще поживу у тебя немного…
— Да разве я против? — произнесла увядшим голосом. — Хоть и всегда…
— Видишь, я нынче подал заявление об увольнении.
— А тебя уволят? — не могла поверить.
— Если напишу, уволят. Поживу, пока расчет возьму.
— Да разве я против? — повторила. — Надумал к своим вернуться?
— Раз зовут… раз такое дело… сын… Вишь, как написал? «Скучающий Ваня»…
— Разве тебе у нас не с медом?
— Иль говорю, что не с медом? Век бы с тобой вековал, Ганя, есть у тебя сочувствие в сердце, да, видно, как кому поведется.
— Полюбится сатана краше ясного сокола…
— Краше ясного сокола? Может, и так…
Недолго и держали на комбикормовом, скоро уехал постоялец, как раз оказия случилась до Котюжинцев. Пожитков мало, разве что пустой чемодан и баян, на котором хотел поиграть перед разлукой, но Ганя умолила не играть. Когда хата опустела, Ганя смахнула слезы, что обожгли внезапно. А как туманец пеленой застлал глаза, с тем бельмом во взоре и в огород вышла, чтоб несколько стручков фасоли сорвать для супа. А тут через межу Олька копается на грядке, выбирает в подол огурцы. Поднялась меж плетями, меж стеблями зеленого укропа, присмотрелась к соседке, словно в воду опущенной. Заговорила:
— И чего бы я так переживала, а? Ну, приехал, ну, уехал. Кто он тебе такой, чтоб ревность так за сердце брала?
— Да никто, — выдавила.
— Виновата сама, не умела держать.
— А как его еще держать? Взял расчет — и айда…
— Как держать? Так, как все женщины держат, Ганя, или тебя еще учить нужно?
— Учить не нужно, а только я не умею.
— Ну, раз не умеешь, так теперь и плачь… Дядько Трофим привел тебе мужика в хату, из рук в руки отдал, — какой еще хворобы нужно? Не ко мне, а к тебе привел. Да если
