— Так будьте, дети, здоровы, — молвила баба Варка да и засеменила, держась за палку.
— Комедия, а не старуха! — вырвалось у Гани.
— Почему комедия? Старуха как старуха.
— Мужем тебя назвала!
— А разве не мужское у меня звание? Правильно сказала.
И щурился лукаво, и уголки рта дрожали в улыбке.
Молодой с молодою, может, и не играли бы свадьбу в летнюю пору, а осенью, как испокон веку водилось на селе. Однако в этом году председатель сельсовета допустил самоуправство. Мол, расписывайтесь летом, перед уборкой, когда работы в поле мало, или поздней осенью, когда собран урожай. Но разве в прошлом году не сыграли в селе десяток свадеб в горячую пору, когда земля просила рук? А нынешней порой как свадьба, то вон сколько народа собирается в первый день на гулянье, во второй на похмелье! Что же получается? Выходит, сколько труда вложили в землю, и уродило хорошо, а теперь, когда гремят свадьбы, урожай должен пропадать, потому что рабочие руки держат в руках чарку, а не рычаг трактора или руль автомобиля?
Вот об этом и разговорились гости. Мол, у председателя сельсовета свой резон, в здравом уме ему не откажешь, но кто раньше, в жару, женился или замуж выходил? Женились или замуж выходили при скупом осеннем солнце, при первом снежке или первых крепких морозах, женились зимой, когда метели мели, когда и на санях пролетишь по селу, держа вожжи в руках. Тогда горилка такая холодная, что зубы ломит, а какие кушанья! Рыба жареная и рыба холодная, колбаса домашняя и холодец, а огурцы и квашеные яблоки такие, что и…
Гости гомонили, однако и на летние кушанья никто не жаловался, стол был уставлен всякой всячиной. Ганя с Романом примостились с краешка — за тем базарованьем припозднились на торжество. Молодой и молодая то целовались по требованию гостей, то сидели со степенными лицами. Оба не пили, только пригубливали, оба не ели, только губами касались. Выпив и захмелев, Ганя прошептала на ухо Роману:
— Ну и умный ты: подписал конверт! Жених и не глянул, а сразу сунул в карман. А завтра достанет и увидит, что от нас, что и мы как люди…
Шумели, играли, пели и танцевали, как водится на всех свадьбах. Гане казалось, что не только лицом разгорелась, но и душой расцвела. Казалось, музыканты играют для нее, и, приникая к Роману, она заливисто смеялась. Тот тащил ее танцевать, но она словно приросла к лавке: мол, я такое танцевать не умею, вот если б польку, или краковяк, или вальс, а то погляди — прыгают друг перед другом, топчутся на месте, лишь пыль поднимают.
— Ну как знаешь, — сказал, — а я пойду покурю-подымлю.
И как же удивилась, когда вскоре увидела: в толпе во дворе под липами танцует и Роман, держа в зубах незажженную папиросу, танцует с Олькой-соседкой, и такое у нее лицо святоши, словно у богоматери, хотя какая из нее богоматерь, тьфу! Ловкая, стерегла — и дождалась, теперь вон как впилась когтями в плечо, а вьется, а выгибается, пусть бы тобой водило да выгибало на большой дороге…
Выследила, застала Ольку одну, когда музыка утихла, и за хату отвела, тут, между мальв, звеневших пчелами, спросила:
— Где чужое мелется, ты свои ладони не подставляй!
— Что мелется? Какие ладони? — Разгоряченная Олька сдувала прядь волос, лезшую на глаза. — Чего ты, Ганя, с копыт срываешься?
— Тебе одного нагулянного мало?
— Не ты нагуляла!
— А чего ты Роману на шею кидаешься?
— Я? Кидаюсь? Да он сам!.. Ну, я и танцую…
— Гляди, Олька, ты у меня дотанцуешься.
— Ну, сдурела! Как не сдуреешь, коли сидишь и сидишь в девках, а другого дела нет, только сидишь и сидишь. Ведь под лежачий камень вода не течет, не то что… У меня такого зелья знаешь сколько? Раз кахикнула — семерых прикликнула.
— Вот и кашляй себе на здоровье.
— Думала, постоялец… Ты ж не говорила, что уже с одной ложки едите.
— И с одной ложки ем, и в хате вот порядок навели, и нынче ходили на базар, купили поросенка, — призналась.
— Ну коли поросенка, — значит, на общее хозяйство, — не без удивления и зависти сказала Олька. И почти виновато: — Как не потанцуешь, если просит.
— И ты еще найдешь себе пару, хотя у тебя и ребенок, — с внезапным великодушием сказала Ганя. — Теперь те, что с детьми, выходят замуж скорее, чем бездетные.
— Ой, Ганя, славно говоришь, да нечего слушать… Ну, подалась домой, а то мой озорник бегает без привязи.
Ганя, смягчившись, стала пробираться между людьми к столу, где сидел, раскрасневшись, ее постоялец, а в голове стучало: интересно, как музыку заказывали, ведь с музыкой, наверно, тоже не просто, сколько хозяек помогали готовить на свадьбу, свадьба ох и просит рук, ох и просит!..
Уже ночь накинула на землю черное рядно, кто-то рассыпал по небу золотые яблоки. Уже давно бы пора с комбикормового вернуться, — почему же его до сих пор нет? Ганя заглянула в сарайчик к поросенку, что сонно хрюкнул, потом на дорогу вышла, не маячит ли на ней знакомая фигура, — ведь мог и с кем-нибудь заговориться. Дорога стлалась пустынная и немая в эту ночную пору, и повеяло от нее не надеждой, а лишь безысходностью. Зябко сутулясь, Ганя оглядывала село, оно улеглось спать, и только кое-где еще мигали огоньками окна. Может, его, каменщика, кто-нибудь позвал помочь, возился с кельмой допоздна, а потом не сумел от магарыча отказаться, а тот магарыч и свалил с ног? К кому идти, у кого спросить?
Уж не к Ольке ли повеялся?..
Мысль эта словно морозом прошила, и Ганя тихонечко открыла калитку в соседний двор. Дрожа, припала спиной к стене, а ухо настораживала поближе к окну: может, удастся что-нибудь услышать? Хата безмолвствовала, как загадочная бездна, хоть бы всплеснуло звуком из-за стекла. И не опомнилась Ганя, как ее рука сама протянулась к
