Панфил опять взмахнул рукой:
— Ладно!.. Я голосовать буду. Приступаем…
Он обвел глазами стоявших и сидевших мужиков и сказал:
— Прошу и мужиков… чтобы все голосовали…
Затем особенно торжественно обратился к собранию:
— Кто за Маланью Семиколенную… за Прасковью Пулкову… за Анфису Арбузову… чтобы выбрать их на первый чумаловский волостной съезд Советов… прошу поднять руки!
Сплошным частоколом взлетели над головами руки мужиков и баб. Панфил посмотрел через головы в дверь, ведущую в соседнюю комнату, и спросил:
— А там как? Голосуют? Все?
Из соседней комнаты ответили:
— Голосуют!
— Все подняли!
Панфил опять обернулся к бабам и, улыбаясь, сказал:
— Ну, вот… и выбрали от вас! Можете быть в полном покое.
— Когда выезжать в волость-то? — спросила Маланья.
— В четверг выезжать, — ответил Панфил. — Через три дня.
Подвязывая платки, бабы повертывались спинами к столу и проталкивались сквозь толпу мужиков к выходу.
— Постойте! — пробовал остановить их Панфил. — Теперь от мужиков надо выбрать… за мужиков голосовать…
— Ладно, — отмахивались бабы, проталкиваясь вперед. — Обойдетесь и без нас. Одни голосуйте.
Панфил безнадежно махнул рукой.
Так и остались мужики одни для выборов сельского Совета и пяти депутатов на волостной съезд.
Кроме трех женщин, на волостной съезд избрали Панфила Комарова, Павла Ширяева, дедушку Степана Ширяева, Никиту Солонца и Ивана Капарулю. Их же избрали и членами сельсовета. Только вместо дедушки Степана, по его просьбе, ввели в сельсовет Маланью Семиколенную.
А бабы прямо с собрания гурьбой прошли в дом Оводова, где жили теперь погорельцы, и там долго совещались.
После собрания Параська ушла ночевать к Маланье Семиколенной, и та до самых первых петухов обучала ее владеть винтовкой.
На другой день рано утром Маланья, Анфиса и Параська на телегах выехали из дворов, одетые по-дорожному.
— Куда это? — спрашивали их мужики.
— На съезд, — отвечала с передней подводы Маланья.
— Что так рано?
— Дело есть…
Бабы, выгонявшие коров в стадо, кидались к отъезжающим телегам и шепотом наказывали депутаткам:
— Беспременно кончайте… Помните наказ бабушки Настасьи!
Маланья твердо ответила:
— Не забудем! Не забудем!
— Про Москву-то не забудь, Маланьюшка! — кричали бабы. — Везде чтоб своих…
— Ладно, — отвечала Маланья, не оборачиваясь.
Отъехав за поскотину, депутатки направились к лесу по трем дорогам: Маланья — в Чумалово, Анфиса — в Гульнево, а Параська — в Крутогорское.
Разъезжались они по разным деревням для того, чтобы поднять там баб на волостной съезд Советов.
Таков был план, выработанный на тайных бабьих собраниях.
Потянулись со всех сторон из урмана в улицы большого села Чумалова подводы с депутатами. Ехали мужики и бабы, избранные от деревень. Встречала и размещала их по квартирам особая комиссия во главе с известным по всей волости товарищем Капустиным.
Худое лицо товарища Капустина было для всех приветливо. Он бегал по улицам села, встречал депутатов и указывал им квартиры и столовку; заглядывал в школу, отдавая последние распоряжения по украшению зала; забегал на окраину села к площади, где стояла осажденная церковь. И здесь давал советы и указания. Руководство осадой он передал на время Павлу Ширяеву, который безотлучно находился в рядах партизан, сидевших за буграми свежей земли, в неглубоких ямках-окопах. Точно рыжее ожерелье, тянулись эти бугорки, широким кольцом окружая церковную площадь от домов и до кладбища, расположенного далеко за церковью, близ урмана.
В селе в эти дни было людно и шумно.
По вечерам шли заседания и совещания в ячейке и волревкоме.
Съехавшиеся женщины-депутатки держались отдельно от мужиков. Они бегали по домам и шушукались теперь с чумаловскими бабами. Больше всех опять суетились Маланья, Параська и Анфиса.
А осажденные в церкви беляки словно дразнили депутатов: раза два-три в ночь открывали редкую стрельбу с колокольни по окопам и по селу.
Партизаны отвечали стрельбой из окопов.
В одном доме шальная пуля, прилетевшая впотьмах с колокольни, задела руку старика, задававшего корм скоту на ночь. В другом — ранила в ногу мальчонка. В третьем — убила корову наповал.
По селу шел глухой ропот. Бабы ругались.
Все чаще и чаще слышалось в раздраженных бабьих разговорах:
— Надо их выкурить из церкви!
Накануне открытия съезда, в полдень, к церковной площади вышли, крадучись, Маланья, и Параська. За плечами у обеих торчали винтовки. На самую площадь, к окопам, их не допустили партизанские посты. Задержали около пустых домов, из которых хозяева были выселены на время осады.
Бабы потребовали к себе комиссара Павла Ширяева.
Их провели в поповский дом — второй от угла, — там находился штаб и отдыхали сменявшиеся с постов партизаны.
Пришел туда же вызванный кем-то Ширяев.
— Здравствуй, Павел Демьяныч, — заговорила Маланья, подавая ему руку. — Мы к тебе по делу…
Павел поздоровался. Пожимая руку Параськи, он заметно побледнел. Параськино лицо запылало румянцем. Павлушка отводил взгляд от Параськи к Маланье. От Маланьи не ускользнуло замешательство обоих. Улыбаясь, она заговорила, обращаясь к Павлу.
— К тебе пришли, товарищ комиссар… от нашего бабьего сословия.
— Что надо-то? — спросил Павел, оправляясь от смущения.
— А вот, давай-ка, парень, кончай с кулаками и с офицерами, которые в церкви засели.
Павел поднял удивленные глаза:
— То есть как это — кончать?
— А уж это дело твое, — сказала Маланья. — Люди вы военные, лучше нашего знаете, как с ними кончить. Только бабы дали наказ — просить тебя покончить с этими паскудами сегодня же.
Павлушка засмеялся:
— Ловко придумали! Вы от каких же баб-то?
— От всех, — ответила Маланья, хмурясь. — От всей волости. Все бабы требуют.
— Да вы в шутку или всерьез?
Вместо Маланьи, краснея и торопясь, ответила, глядя куда-то в сторону, Параська:
— Нам некогда шутить, товарищ Ширяев! Мы, все женщины, все бабы от всей волости, требуем, чтобы к съезду не было тут и духу от сволоты этой золотопогонной…
Павел не узнавал Параську.
Волнуясь не меньше, чем она, принимая начальственный вид, он сказал:
— Этого я не могу исполнить, товарищи женщины! Я исполняю партийный приказ и по военной линии…
Маланья ядовито спросила:
— До каких же пор в лунках будете сидеть?
— Будем осаждать их, — ответил Павел, — пока сдадутся. Приказано живьем взять и в город представить.
Помолчали бабы. Маланья еще раз обратилась к Павлушке.
— Значит, ничего не сделаешь с ними сегодня?
Павел все тем же суховатым начальническим тоном сказал:
— Не могу, товарищи женщины!
— А ты что же, Павел Демьяныч, самый главный здесь по военной-то? — опять спросила Маланья.
— Нет, — ответил Павел, — отрядом командует комиссар Капустин. Я его заместитель, но сейчас все командование передано мне.
Подавив свое волнение, Параська холодно взглянула на Павла:
— Значит, не покончишь с ними сегодня? Отказываешь?
— Нет! — твердо ответил Павел, тряхнув кудрями и восторженно глядя на изменившуюся, неузнаваемую Параську. — Отказываю, товарищи женщины!
— Пойдем, Маланья! — сказала Параська, поворачиваясь к порогу. — Нечего тут зря языки чесать!
Обе, молча и не прощаясь, вышли из дома.
В этот день Маланья с Параськой побывали в ячейке и в волревкоме, поймали на улице Капустина — у всех добивались ликвидации засевших в церкви беляков, но нигде ничего не добились.
Перед вечером бабы-депутатки собрались ненадолго в одной избе. Пошептались. И рассыпались по селу. Бегали от двора к двору. При встречах тихонько переговаривались:
— Ну, как — согласны?
— Согласны…
— Все согласны?
— Все согласны…
— После, ночью-то, не откажутся? Не разжалобятся?
— Что ты, девка! Какая там жалость! Крови-то и здесь пролито — море! Ярятся бабы… страсть как!
— Языки-то, чтобы попридержали… мужикам не сболтнули…
— Ладно!
Оглядывались бабы по сторонам и снова разбегались по селу.
Пришла ночь — безлунная, черная, как смола. Улицы села опустели. Было тихо. Даже собаки не тявкали. Кое-где светились в окнах огни.
Депутаты сидели в избах и говорили о предстоящем открытии съезда.
