— Но я люблю, люблю ее! Без нее мне нет жизни…
— Тем более вы должны оставить ее в покое. Все преходяще, и время — лучший доктор. — И она наградила меня усталой и ласковой улыбкой ничего не ждущей женщины.
Я поднялся и простился с Ульяной Никифоровной. Здесь звучал голос рассудка. Это была мудрейшая женщина, познавшая теорию вакуума и кривизну пространства. Значит, Катя тогда дала мне прощальный концерт!.. Два прощальных концерта за такой маленький промежуток времени — не слишком ли много для одного человека? Будь оно все проклято…
Здесь хотят, чтобы я красиво ушел… Ну что ж, я уйду, уйду зализывать свои раны. Мне просто ничего не остается делать. Больше нечего узнавать. Меня одурачили как мальчишку. Я строил воздушные замки, надеялся на счастье… Если бы можно было начать жизнь снова!..
Я сидел в отделе кадров.
— Следовательно, решили покинуть нас? — спросил начальник отдела кадров Шуйских. Он был все такой же розовенький, веселый. — Тэк-с, тэк-с. Ну что ж, неволить не станем. Характеристики вам дали отличные, авось еще пригодятся. Хорошо ли отдохнули?
— Благодарю. Лучше некуда.
— А я еще тогда знал, что недолго у нас продержитесь, — сказал Парамон Ильич, снимая очки в железной оправе. — Все-таки высшее образование, Литературный институт, и вдруг, ни с того ни с сего — в забой, руду грузить! Могли бы, чай, вам должностишку и полегче подыскать.
— Теперь это не имеет значения.
— Оно хоша конешно…
Взял документы, получил расчет. Теперь можно было на все четыре стороны! В отделе кадров увидел знакомого человека. Узкое обветренное лицо, глаза слегка навыкате. Большие шелушащиеся руки. Где мы встречались раньше?
— Поздоровкаемся, дядя! Я тебя сразу признал.
— Сенька Пигарев!
— Так точно, собственной персоной. Не надеялись небось больше встретить, а я тут как тут!
Это был тот самый парень, который первым повстречался мне несколько месяцев назад на перевале. На полу стоял все тот же увесистый чемодан, но изрядно потертый, с вмятинами на боках.
— Так чего же ты вернулся в эту железную яму? Впрочем, каждый баран висит за собственные ноги.
— Ишь ты, запомнил! Шлялся, шлялся я по белу свету, доехал аж до Урала. Хотел в Керчь податься, да застрял на том самом Урале. А потом не по душе пришлось: голо как-то вокруг. Карьер наш был в такой пустой местности — ни кустика, одни кручи. Ну, затосковал я и подумал, что на свете лучше Солнечного и нет! Обхождение здесь ласковое, не то что там. Опять же гамзы платят изрядно. Вот и подался обратно. Небось не выгонят.
— Значит, в отвал, пустую породу грузить?
— Не такая уж она пустая, если за нее большой калым платят!
Непутевая ты голова, Сенька Пигарев! Ну, бывай, бывай, юноша… Остепенишься, многое поймешь. Там хорошо, где люди хорошие, а не там, где много платят.
Поезд отходил вечером, и в моем распоряжении было еще много времени. Нужно всех обойти, со всеми проститься. Начал я с семейства Виноградовых. Кипря был дома. Мы поговорили о живописи, о том о сем. Настя сидела как на иголках, красная, смущенная.
— Вы уж простите меня, дуру несчастную, — сказала она тусклым голосом, когда я собрался уходить. Смысл этих слов был понятен только нам. В наклоне головы Насти, в линии ее спины были стыд и покорность.
— В жизни всякое случается, — отозвался я философски. — Живите, плодите детишек. Станется, еще загляну.
— А за билетики еще раз спасибо, — сказал Киприян. — Очень даже уважили…
Я с чувством пожал его загрубелую, честную руку. Зашел к тете Анюте. Она поплакала в передник, поцеловала трижды на дальнюю дорогу.
— Родимый ты мой, хоть изредка весточку о себе подай. Стары уже становимся, а детей-то нет: ни нам некого приголубить, ни нас никто на старость не приголубит…
Мне стало тоскливо и бесприютно. Да, я в самом деле покидаю рудник Солнечный и всех, с кем успел подружиться и кого успел полюбить. Прощай, добрая тетя Анюта! Куда уведет меня дорога странника и доведется ли еще раз прижать тебя к своей груди? Ты всегда была самой доброй ко мне, доброй и бескорыстной… Привет тебе, мой сыновний привет!
В карьере я задержался дольше. Проведал Паранина. Он был занят, и я помахал ему фуражкой. Встретился с Шалыгиным, высоким веснушчатым парнем.
— А жаль, игру не доиграли, — сказал он. — Если бы вас экскаватор не подвел, мы бы еще потягались. Теперь с Бакаевым будем тягаться. Он упорный, чертяка. Сейчас особенно будет стараться, поскольку при семействе, а огородишко на Саксагани остался. Марья-то его теперь разведет тут подсобное хозяйство — на весь рудник хватит.
В нашем забое меня окружили ребята. Спустился с верхов даже Костя Глущаков.
— Вишь, как все получилось, — сказал он разочарованно. — Не люблю я этого Дементьева. Еще, чего доброго, начальником карьера поставят. Тогда держи, Глущаков, ухо востро, все припомнит. Что муж, что жена — одна сатана. Лучше не вмешиваться в их семейные дела: сами как-нибудь разберутся.
Бакаев спрыгнул на землю.
— Сейчас состав подадут. Не хотите ли испробовать? Только без аварий! — он подмигнул мне и рассмеялся.
Подкатил состав. Я уселся в кабину и нажал на рычаги. Когда кончилась погрузка, Ерофей сказал:
— Зверски работал! И за каким чертом такого машиниста отпускают? Ей-богу, не пойму… Подумаешь, авария! С кем не бывает.
Ерофей все понял: вот случилась авария, и человека прогнали для острастки другим.
Пора было уходить и отсюда. Я искал Аркадия Андреевича, но оказалось, что его вызвало начальство и он не скоро освободится. А хотелось обнять старика напоследок… Но ждать я уже не мог.
— Разрешите проводить немножко, — попросил Юра. — Дело к вам есть.
— Да, говори, Юра.
— Это так, чтобы никто не видел.
Меня его слова заинтересовали. И когда мы отошли на почтительное расстояние от забоя, он протянул маленький конверт:
— Екатерина Иннокентьевна просила передать. Недавно была у нас. Ответа, говорит, не надо.
Дрожащими пальцами вскрыл я конверт. Крошечная записка:
«Я любила тебя. Пусть светят тебе в дороге звезды. Катя».
А внизу светлое пятно, обведенное чернилами. Я догадался: слеза! Даже здесь Катя не могла удержаться от маленького озорства.
— Спасибо, Юра. Ответа не будет. Но я попрошу тебя передать Екатерине Иннокентьевне вот эту вещицу…
Я порылся в чемодане и вытащил завернутую в прозрачную бумагу «железную розу». За все годы моих странствий «железная роза» каким-то чудом уцелела. Это был подарок Кати, подарок юности. И теперь, когда возить его уже не имело смысла, я решил вернуть его хозяйке.
Я поцеловал Юрку в щеку, он всхлипнул и вскоре скрылся в красной мгле.
Медленно, очень медленно поднимался я на перевал, хотя ноша и была не тяжела. Вон он, Солнечный, позади… Куда теперь? Где они сокрыты, слова для золотой книги? Уйду на север, буду скитаться по заснеженной тундре. Или подамся на восток, к самому океану. Буду слушать, как шумит океан. Или пристану к какой-нибудь экспедиции, и, быть может, нам посчастливится найти алмазы, или новое рудное тело, или новый угольный бассейн. Необъятна земля! И все дороги передо мной. Я знаю только одно: никогда больше не вернусь на Солнечный, никогда не вернусь и к той, чьи песни будут идти за мной и в снегах Арктики, и в джунглях Приморья, и в просторах океана.
Прощай, рудник Солнечный! Я благодарен тебе за все. Ты научил меня понимать жизнь глубже. Очень жаль, что здесь я не пришелся ко двору. Видно, такова участь писателя: скитаться по дорогам земли. Но на моих губах навсегда останется горький, с мятным холодком запах смолистой хвои…
Прощай, Катя, любовь моя!.. Катя — Ятак… Я понял тебя и не сержусь. За эти короткие дни я узнал и что такое любовь и что такое ненависть, изведал всю глубину человеческих чувств. Последнее слово осталось за тобой, но я ухожу отсюда намного богаче духом, чем был до этого.
Невозможное было возможно…
Но возможное было мечтой…
Пусть так! Я ни на кого не в обиде. Наши с тобой звезды будут освещать мне путь. Я хотел бы только одного: еще раз встретить тебя у той высохшей сосны на перевале, где ты стояла двенадцать лет назад, провожая меня в дальнюю дорогу.
Но вот я уже поднялся на перевал, остановился у высохшей сосны. Здесь пусто. Она не пришла. А у меня еще оставалась слабая надежда на это…
Внизу рудник Солнечный. Я даже различаю экскаватор в нашем забое.
Как тяжело покидать родные места!.. Если бы жив был старый Иннокентий, мой приемный отец… Я так и не успел его ничем отблагодарить. Мне остается лишь наклониться к заветному обомшелому камню и напиться холодной родниковой воды.
Я пью воду из родника, бросаю последний взгляд на Солнечный и углубляюсь в лес. Я иду по тропе и все надеюсь, что вот-вот между ветвей мелькнет ее платье. Не могла же она расстаться со мной так!.. Скоро осень. Она уже кинула повсюду паутину — тонкую серебристую пряжу. А позже ветер будет рвать с веток хрупкие красные листья. Сделается неуютно, скучно и странно.
