— А скажи, почему ты тогда не сказала, що у нас сын?
— Да потому, що дюже была сердита на тебя. Проститься не заехал.
— Да я ж был! Замок висел, да Полкан меня облаял...
— Колы б я знала...
Аннушка, стыдливо пряча розовеющие щеки в белый платок, низко склонила высокую статную фигуру и гнала табунок окурков к порогу.
— Заканчивай быстрей, погутарим спокойно, Аннушка, родная!
— Погоди трошки, Захарушка. Я хочу зараз, щоб все кругом чисто было, щоб ни одна соринка больше не встрела в нашу жизнь. Все щоб было на доброе здоровье. Вымету и далеко, далеко кину, щоб николы назад не верталось.
— Верно, Аннушка. Пусть никогда не возвращается. Потом Аннушка, полулежа на кровати, глядя Захару в лицо, рассказывала, что ей пришлось за последнее время пережить. Торба перебирал ее мягкие струящиеся косы и слушал, покусывая горячие губы, и все никак не мог припомнить ощущение той далекой ночи, сопоставляя ее с настоящим неожиданно возникшим счастьем. Неужели его принесла война?
— Аннушка, ягодиночка моя!
Захар крепко обнимает ее и чувствует у своего лица ее счастливое дыхание.
— Ты знаешь, Захарушка, я кушать хочу. Сколько было гостей, всех мы угощали, а сами только друг на друга смотрели и ничегошенько не ели. У меня есть яблоки, що мама положила, и холодный поросенок. Сробим так, як будто наша настоящая свадьба.
— Тайная? — тихо спросил Захар.
— Тайная. — Анна почувствовала его улыбку, засмеялась.
Ее смех прозвучал в тишине ночи молодо, желанно. Это был счастливый смех любящей и любимой женщины.
Они сидели за столом. Захар разрезал желтоватое яблоко на две половины, одну подал жене, другую положил около наполненного вином стакана.
— Ты, Захар, ничего не рассказал мне о Москве. Наш эшелон прошел по якой-то окружной дороге, и мы ничего не побачили. Темнота кругом. Константин Сергеевич сказал, будем ехать обратно...
Аннушка надкусила яблоко и умолкла.
— А немцы, Захар, отсюда далеко? — неожиданно спросила она.
— Километров пятнадцать.
Торба выпил вино и закусил яблоком. Он видел в блестевших глазах жены скрытое напряжение, тревогу.
— А сюда они не могут?..
Аннушка поперхнулась и силилась улыбнуться.
— Нет, Анюта, не могут, — стараясь придать голосу обычную твердость, ответил Захар. — Там фронт. Передовая.
— И вы их не пустите в Москву?
— Никогда не пустим.
— Ну как же! Смотри, сколько они городов забрали! Почему же вы их сюда пустили? Что же будет дальше?.. Они же, подлые, и на Кубань придут. В Ростов уже пришли. Что же будет дальше?.. Захарушка! Як же я приеду домой, меня колхозники спросят...
Вопрос жены был настойчивый, требовательный. В каждом селе тогда задавали такие вопросы.
Захар молча встал. Он подошел к стене и снял с гвоздя полевую сумку. Отстегнув пряжку, достал аккуратно свернутую газету. Развернув лист, он положил его перед женой, обнял ее и строго проговорил:
— Вот здесь товарищ Сталин точно сказал, что будет дальше. Я вчера был на Красной площади и сам слышал. Его слова не забуду до тех пор, пока жив. Вот слушай: «вся наша страна организовалась в единый боевой лагерь, чтобы вместе с нашей армией и нашим флотом осуществить разгром немецких захватчиков». Разве это не так? Вы привезли от кубанских колхозников подарки фронтовикам. А сибирские рабочие шлют десятками эшелонов танки, самолеты, пушки, едут сотни тысяч добровольцев! Сколько движется на фронт людей, техники, разве ты не видела?
— Видела, Захар. Ой, много я видела силищи!
Анна поднялась, положила руку на плечо мужа и взволнованно, умоляюще проговорила:
— Захар, ты знаешь що, милый? Я тоже останусь здесь! Що я, не могу на коне? Що я, не знаю, як стрелять? Ты сам учил нас в военном кружке...
— Подожди, Аня!
Захар осторожно снял ее руку с плеча и усадил на стул. Что-то магически сильное было в этой гордой кубанской женщине. Оно притягивало упорно, непреодолимо. «Ведь воюют же Оксана, Нина», — на мгновенье вспыхнула в голове Торбы мысль, но он тотчас же отогнал ее.
Анна чувствовала происходившую в нем борьбу и напряженно молчала. Захар понял ее мысли. Едва не вырвавшееся из его уст согласие он посчитал как проявление слабости, желание постоянно иметь около себя самого близкого и дорогого человека. Присев рядом, решительным движением руки подхватил нож и разрезал второе яблоко. Подавая ей половину, ласково сказал:
— За то, что ты хотела бы остаться здесь, я для тебя ничего в жизни не пожалею. Но у нас, Аня, тут есть кому стрелять. Зараз, если все жинки приедут на фронт, некому будет землю пахать, пацанов нянчить. Зараз тебя народ послал. Ты приедешь и расскажешь, якими ты нас видела. Прочитаешь колхозникам вот эту газету и объяснишь им, що, мол, так будет, як сказал товарищ Сталин.
За окном послышался конский топот. Анна вздрогнула и тревожно прижалась к Захару. Бережно отстранив жену, Торба вышел в сени.
Через минуту он вернулся. На короткое мгновение за стеной цокнул подковами конь. Анна, удерживая зябкую дрожь, встревоженно посмотрела на Захара.
— Ехать треба, Аня, — ответил он коротко и, сняв висевшую на спинке стула гимнастерку, быстро надел ее.
Ни о чем не расспрашивая, Аннушка подала ему сначала полушубок, потом полевые ремни, шашку. Он быстро и ловко надел все это и уже завязывал на груди ремешок бурки.
— Можно мне проводить тебя, Захар? — смущенно и грустно спрашивает Анна.
— Не можно, Аня. Там кони готовы. Да и холодно, и пропуска ты не знаешь. Побереги сына, Аня, — обернувшись от порога, медленно выговорил он последние слова и скрылся за дверью.
Все было похоже на тяжелый сон.
Аннушка расслабленно присела на скамью. Вяло протянув руку, взяла оставшуюся половину яблока и, поднеся ее к губам, вдруг уронила голову на стол и тихо заплакала.
На улице стояла морозная светлая ночь. Точно во сне Анна слышала протяжную команду:
— Справа рядами, ма-а-арш!!!
Потом от конского топота долго вздрагивали стены хаты. На дворе горланил петух и так же, как на Кубани, лаяли собаки. Были слышны одиночные выстрелы, шум моторов, скрип санных полозьев и приближающийся гул артиллерийской стрельбы.
В комнате было уютно и тихо. На столе ярко горела лампа, и свет ее, ровный, немеркнущий, звал к жизни и счастью.
ГЛАВА 8
Разведчики уже выводили из колхозной конюшни лошадей, когда подошел Торба. У широко открытых дверей он встретил Кушнарева. Какая-то женская фигура шмыгнула мимо него и скрылась за стеной. Разглядеть ее Захар не успел. Здороваясь с Кушнаревым, спросил:
— Куда будем двигаться?
— Пока со штабом. Кажется, пойдем на Чесмино.
Кушнарев придавил брошенный на снег окурок и, обернувшись к Захару, словно извиняясь, добавил:
— Тут Оксана была... Хотела с нами ехать, но нет свободного коня. Пошла в медэскадрон. В полк ей надо.
— А разве она вчера не уехала машиной? — спросил Торба.
— Да нет, осталась... — как-то неопределенно ответил Кушнарев. — Ну, как жинка? Попрощались?
И, не дожидаясь ответа, участливо сказал:
— Ты, пожалуй, можешь остаться. Завтра догонишь...
— Нет, Илья, вертаться я не люблю, — сухо возразил Торба и подстегнул нагайкой чью-то неохотно идущую на поводу лошадь, как бы подхлестывая этим жестом свою бунтовавшую волю, укрощая вспыхнувшее желание вернуться, побыть еще два часа вместе, а потом с измятым сердцем рвать коню губы и в бешеной скачке догонять товарищей. Он быстро овладел собой и, оправляя под буркой скрипящие ремни, сказал:
— Вместе поедем, Илья.
— Вместе, Захар, — в тон ему отозвался Кушнарев.
Он понимал состояние своего друга. Хотелось сказать многое, но подходящие слова в эту минуту куда-то разлетелись.
Метя полами широких бурок снег, они неторопливой, вразвалочку, кавалерийской походкой, плотно плечо к плечу, пошли к поджидавшим их коням.
Когда Захар очутился в седле, он почувствовал себя увереннее, спокойнее, как он чувствовал себя на параде, на Красной площади, слушая речь Сталина. Тогда радостное оцепенение сменилось гордым сознанием мужества и наполнило все существо неисчерпаемой энергией, готовностью совершить все, чтобы выполнить приказ вождя.
Подав команду, Кушнарев вывел эскадрон за околицу. Конница мерной поступью двинулась к ближайшему лесу. В непрекращающемся гуле отдаленной артиллерийской канонады ракетные вспышки бросали в небо голубоватые отсветы. Впереди слышался грозный шум, скрежет танковых гусениц сливался с грохотом выстрелов, криками солдат, стуком топоров, топотом конских копыт и с треском падающих деревьев.
— Ты говоришь, Захар, что вам было тяжело расставаться? — спросил Кушнарев Торбу, когда они днем остановились кормить лошадей. Друзья сидели в лесной землянке в ожидании дальнейших приказаний и грелись около походной железной печки.
