— Ты говоришь, Захар, что вам было тяжело расставаться? — спросил Кушнарев Торбу, когда они днем остановились кормить лошадей. Друзья сидели в лесной землянке в ожидании дальнейших приказаний и грелись около походной железной печки.
— Слов нет, як тяжело. О себе я даже мало, Илья, думаю...
— А ты когда-нибудь о смерти думал?
— После того, як придушил немецкого полковника и видел, як они издевались над Оксаной, я зараз перестал думать о смерти. Нет, хотя, пожалуй, думаю, но та друга думка.
— Какая же это думка?
Торба подбросил в печку несколько чурок и со стуком закрыл дверку.
— А така, щоб не бояться смерти, щоб это было — тьфу! Когда этого человек достигнет, он долго будет жить.
— Ну, это не совсем так. Гибнут и храбрецы, — возразил Кушнарев.
— Не спорю, но храбрые и после смерти живут. Помнишь, що сказал на партийном собрании генерал Доватор? Храбрость — это ответственность за то, что тебе поручено делать.
— Это верно, Захар. Вот ты вспомнил, как немецкий полковник издевался над тобой и Оксаной. Она мне об этом рассказала. Я тебя считаю не только другом, братом, но и настоящим человеком. А я вот сомневаюсь, правильный я человек или нет?
— Ты, Илья? Ты — правильный! За таких, як ты, я готов голову в кусты кинуть. Ты говоришь, що я настоящий. Нет. Я хочу им быть, а сам думаю, ще у меня на хребту щетины колючей богато, подпалить надо трошки.
— Подожди, Захар. А я о себе хочу сказать. Меня червячок гложет. Мне стыдно перед тобой.
— Что ты, смеешься, что ли?
Захар удивленно сдвинул густые брови и неморгающе посмотрел на Илью. Кушнарев как-то виновато и загадочно улыбнулся.
— Верно говорю. Я ведь тебе многого не рассказал...
— Что ж ты не рассказал?
Торба настороженно повернул голову.
— Я ведь люблю Оксану. Ты знаешь это?
— Нет, не знаю, но скажу только одно: такую девушку нельзя не любить. Що ж тут такого, и почему ты молчал?
— Потому, что плохо думал о тебе и о ней. Мне казалось, что когда вы были вместе в тылу...
— Стой, Илья! — перебил Захар и, склонившись к Кушнареву, горячо, взволнованно сказал: — Эта девушка для меня дороже родной сестры, понял? И кто о ней подумает гадко, тому, Илья, надо отрубить башку!
— Руби мне первому, — коротко и покорно сказал Кушнарев.
Он только сейчас понял, как незаслуженно обидел друга.
— Как ты мог подумать, Илья?
Торба укоризненно покачал головой.
— Тебе кто-нибудь говорил?
— Салазкин болтал.
— Дурак он после этого! — мрачно сказал Торба. — Ты и сейчас так думаешь?
— Нет. Вот ты послушай...
И рассказал Кушнарев, как, возвращаясь с задания, партизаны подобрали его неподалеку от Витебска...
Во время боя его ранило в голову и засыпало землей. Когда он пришел в сознание, часть уже отошла. Свыше двадцати суток он брел по лесам Белоруссии и, наконец, встретил партизан. От потери крови и от голода он так ослабел, что замертво свалился на обочину лесной дороги.
Очнулся он в шалаше. Перед ним сидела девушка в зеленой фланелевой кофточке. Она крошила в миску с куриным бульоном сухари.
— А мы думали, что вы совсем не проснетесь, — певуче сказала девушка. — Уж будила, будила. Спит, як умерший. Доктор сказал, что это здоровый сон, крепкий. Болит тут? — осторожно касаясь его головы, спросила девушка.
— Немножко.
— Вылечим. Я тоже лекарь, вы не думайте. Мы недавно одного кавалериста вылечили. С ним в рейде были. Генерал Доватор нас водил... Это наш земляк, белорус! Знаете, как он немцев бьет? У-ух! А этот кавалерист жизнь мне спас, полковника немецкого задушил! Геройский казак. Он тоже тогда двое суток меня все во сне кликал: Оксана да Оксана! А я тут рядом сижу. Позовет, позовет, я ему руку на голову положу, и он снова спит, як маленький ребенок. А вы какую-то другую девушку кликали, чи Наташу, чи Дашу...
Лицо Оксаны осветилось ласковой улыбкой.
В ответ на простодушные слова Оксаны Кушнарев отрицательно покачал забинтованной головой и тоже улыбнулся. Потрогав рукой повязку, он догадался, что она чистая и свежая, пахнущая лекарством.
Лежал он в просторном шалаше, на мягкой подстилке. В отверстие шалаша Илья видел лес. За спиной Оксаны на сучке толстой ели висел вещевой мешок и оружие. Рядом на свежем пне лежала куриная голова, и тут же валялись потроха, неподалеку слышались разговор и смех. По кустам стлался дым, пахло мясным варевом, луком и печеным хлебом.
Кушнарев почувствовал, что он страшно голоден. Покосившись на миску, он нетерпеливо облизал губы и закрыл глаза.
— Будем сейчас кушать, — угадав его мысли, проговорила Оксана и, не выпуская из рук миски, сделала несколько смешных и неловких движений на коленях, чтобы подвинуться к раненому, и, оправив завернувшуюся сзади синюю юбку, села на пятки.
— Ну, открывайте рот, Илья Павлович, — зачерпнув ложку, она поднесла к его губам.
— Да я и сам могу, — смущенно сказал Кушнарев, приподнимаясь на локте.
— Не шевелись, — упрямо и настойчиво возразила Оксана. — Доктор велел лежать спокойно, и я так хочу...
Кушнарев вынужден был повиноваться. Все для него казалось странным и новым. Есть из чужих рук было неловко и неудобно. Но зато как все нравилось ему! Особенно вкусными казались бульон и размоченные в нем сухари. А главное, было приятно ощущать разлившуюся по телу теплоту и чувствовать заботливое прикосновение рук девушки, вытиравшей ему марлевым лоскутком губы.
— А оброс-то... колючий...
Оксана весело шутила, лукаво прищуривая глаза, и смеялась.
— Сейчас Федьку позову, он тебя побреет.
— Спасибо, — кивая головой, отозвался Илья. Заглянув в миску, он обнаружил, что бульон и сухари уже кончились. А есть хотелось пуще прежнего.
— Ксаночка, подсыпь еще трошки.
— Нельзя много. Надо помаленечку.
— А хлебца нету? — умоляюще глядя на Оксану, спросил Илья, теряя всякое терпенье.
— Дам трохи. И курочки кусочек.
Оксана на четвереньках выползла из шалаша, достала из висевшего на дереве мешка краюху хлеба, отрезала ломтик и отломила такой же, до обидного маленький, как показалось Илье, кусочек курятины.
— Да ты меня кормишь, как годовалого ребенка, — проговорил он, морщась от досады.
— Ты не ребенок, а хворый. Капризничать нехорошо, миленький, — настойчиво уговаривала его Оксана. — Поправишься, целую курочку приготовлю. Хоть две. А сейчас чаю дам с медом. Батько на заданье ходил и принес для тебя. И курочку тоже.
— А сейчас где твой батько?
— Спит. Они ночью эшелон под откос кувыркнули и полицаев еще забили. К нам скоро аэроплан прилетит.
— Фронт далеко? — спросил Илья.
— Очень. Немцы в Ростов зашли. Наши отступили.
— Немцы заняли Ростов?
Кушнарев порывисто сел, опираясь на руки, и, повернув голову, впился в Оксану глазами.
— Отступили, говоришь?
— Ну да, миленький. По радио сообщили. А зачем ты вскакиваешь. Ложись сейчас же!
Она помогла ему лечь, поправила сбившуюся на голове повязку.
Сообщение Оксаны поразило Илью.
Лицо его помрачнело, глаза тоскливо смотрели на полутемный скат шалаша, точно искали кривую кавказскую шашку. Вскочить бы сейчас на коня, разобрать поводья, впаять горячую руку в эфес клинка, врубиться в самую гущу крикливой свастики, за Кубань, за Дон, за поруганную Украину, за объятую пожаром Смоленщину. Защемило в груди, больно, горячо. Хотелось застонать... Но вместо этого, сверкнув на Оксану черными, затуманенными влагой глазами, он тревожно спросил:
— А кавалеристы-доваторцы, что в рейде были? Они где? Ты ведь с ними была?
— Да.
Заметив настороженный, пытливый взгляд Ильи, Оксана добавила:
— Фашистов бьют. А Лев Михайлович уже генерал. Генерал! — протяжно повторила Оксана. — По радио сообщили.
Илья, поймав руку Оксаны, крепко сжал ее. Оксана вскрикнула:
— Тише! Хворый, а силища ой-ой!
Кушнарев, не выпуская руку девушки, взволнованно шептал:
— А я знал, что этот полковник будет генералом. Боевой! Как мне хотелось к нему добраться. Эх! Я бы за него, Ксана, жизнь отдал. Все равно я буду с ним воевать, буду!
В шалаш вместе с легким дуновением ветерка ворвался тепловатый запах лесной прели, напоминавший запах чернозема, и, казалось, влил во все тело радостное ощущение физической силы. Илья повеселел. Повеселела и Оксана.
...Так шли дни. Оксана варила супы, поила Илью молоком. Он поправлялся и набирался сил. Однажды Оксана принесла ведро теплой воды и, не обращая внимания на протесты Кушнарева, вымыла его до пояса. Он стыдился, дрожал от холода, но вынужден был покориться ее безоговорочному требованию.
Просыпаясь по утрам, он видел, как Оксана, свернувшись клубком, спала у входа в шалаш. Ее сон был спокоен и крепок. Отдохнувшее лицо розовело. Правильный прямой, с тонкими ноздрями нос, казалось, делался тоньше и заостренней. Губы она складывала так, словно они желали чего-то радостного, неизведанного.
