Марина сказала:
— Вы сегодня другой, совсем не колючий. Отчего вы не всегда такой?
— Марина… — голос мой прервался.
— Коленька… — как дуновение легкого ветра коснулось слуха.
Я замер на месте. «Неужто?..» — хотелось крикнуть мне, но музыка смолкла, и мы вынуждены были вернуться к столу.
Капитан окинул меня и Марину испытующим взглядом.
— Говорят, первый блин всегда выходит комом. Вы, однако, танцевали превосходно, — с кривой усмешкой произнес он.
Я не счел нужным заметить его иронию, допил свой бокал и, посидев еще немного, вышел из помещения. Воздух был чист. Вдали чернели горы. Полночная луна сиротливо маячила на темно-голубом небе и заливала зеленоватым светом лежащий в низине парк, белый, сверкающий огнями город, крыши погруженных в дремоту санаториев. Во мне с неизъяснимой силой вспыхнуло новое чувство, совсем не похожее на то, которое было в детстве. Но я не смел, не имел права вторгаться в жизнь капитана. Да и на каком основании, ради чего Марина должна предпочесть ему меня? Что, если бы я очутился на месте капитана? — думал я. — Нет, так быть не может; человек сам виноват, если ему предпочитают другого… Но это было своего рода оправдание самого себя; я это понимал и тем сильнее ощущал всю горечь неопределенности своего положения. Самое разумное, что оставалось мне сделать, — это в ту же минуту покинуть Кисловодск и больше не встречаться с Мариной. Время — великий врачеватель. Оно залечивает любые раны. Но я уже был бессилен последовать этому благому намерению. Все же, не отказываясь окончательно от такой попытки, я решил предварительно поговорить с Мариной наедине и стал придумывать, как это устроить. В тот вечер судьба, видимо, благоволила ко мне. Мы опоздали на последний поезд, уходящий из Кисловодска, и вынуждены были остаться ночевать у Екатерины Алексеевны. Дядя и Семенов отправились в санаторий.
Квартира, которую снимала Екатерина Алексеевна, состояла из небольшой комнаты с двумя кроватями, столом посредине, шкафом и несколькими стульями. Чтобы не мешать женщинам приготовить постель, я вышел на улицу.
Кисловодск — чудесный южный город, весь утопает в зелени, окружен со всех сторон горами. В любое время года здесь дышится легко, испытываешь такой прилив сил, словно у тебя вырастают крылья: только раскинь их — и полетишь. Подтянутые стройные тополя вдоль улиц высоко уходят в небо, сотканное из прозрачной голубизны. Ночами небо приобретает еще более нежные оттенки; крупные звезды несчетными табунами рассыпаны по нему и горят ослепительно ярко. Смена дня и ночи наступает здесь неожиданно. Едва успеет солнце бросить последние лучи, как горы окутывает ночь, тишина вступает в свои права. Вокруг ни единого звука, ни песни, ни смеха, все: и деревья, и здания, и улицы — отдыхает после шумного многоречивого дня.
Не спеша я спустился по узкой, залитой лунным светом улице и подошел к парку. В стороне, играя и переливаясь при свете луны, бил фонтан. Плеск воды убаюкивал тишину. С гор тянуло прохладой и свежестью. Я думал о Марине. Я уже не испытывал бурных угрызений совести, как накануне. В жизни иногда достаточно одного взгляда, двух-трех слав, чтобы глубоко увериться и оказать себе: это тот человек, кого я искал, и уже потом идти с ним рука об руку не старясь, всегда вместе, деля пополам радости и огорчения. И если ты встретил свое второе «я» и в силу причин, быть может, зависящих не только от одного тебя, отвернулся от него, прошел мимо, — жизнь не простит тебе этого.
Когда я возвратился на квартиру, женщины уже спали. Не зажигая света, я разделся и лег в приготовленную мне на полу постель. За окном, раскрытым в сад, поблизости журчала какая-то речонка, — никогда я ее не замечал раньше. Из-за высокого тенистого тополя выглянула луна и осветила комнату. В ночной тишине я улавливал ровное дыхание Екатерины Алексеевны.
— Вы спите?..
Что-то горячее и острое пронзило меня всего.
— Счастливые, как и несчастные, спать не могут.
— К какой же категории относитесь вы?
— Право, и сам не знаю. Знаю только одно — спать не могу.
— Не понимаю вас…
— Было бы странно, если бы вы понимали. Я настолько глуп, что сам не понимаю себя.
— И часто на вас находит такая хандра?
— Не сказал бы.
— Ну, раз уж нам обоим не спится, в таких случаях обычно принято исповедоваться друг другу, Начнем с вас. — Марина старалась говорить беспечно, но голос ее звучал грустно.
Я не заставил себя упрашивать.
— Значит, вы всегда уверенно шли в жизнь? — спросила она, когда я вкратце поведал о себе. — А приходилось ли вам любить кого-нибудь — искренне, самозабвенно?
С замиранием сердца я ждал этого вопроса, но ответил:
— Я много сомневался. А сомневаться в боге, говорил Паскаль, значит верить в него…
— Значит, любили?
— Зачем говорить о том, что перевернуло мне душу и чему нельзя помочь. Лучше бы я не встречал вас вовсе.
— Это, наверно, луна настраивает вас на лирический лад, — принужденно засмеялась она.
— Да, я любил, — повторил я упрямо. — Мало сказать любил. Это пустой звук по сравнению с тем, что я пережил, перечувствовал.
— Значит, вы не забыли своей «Мари»?
— Ты еще спрашиваешь, забыл ли я?..
— «Откуда ты взял конфеты»? Помнишь?..
Майор Славин расстегнул воротник кителя, словно ему было душно, притронулся рукой к виску. Внезапно, повернувшись к Катаеву, сказал:
— Вот такие, лейтенант, дела. Мы вновь встретились с Машей и вам судить — хорошо или нет все это.
— Что же было дальше, Николай Семенович? — нетерпеливо спросил Катаев.
— Однако мы слишком засиделись, товарищи. Уж поздно, а завтра предстоит много дел. Надо отдохнуть.
— Николай Семенович, — заговорили мы почти в один голос. — Нам не привыкать, успеем выспаться. Ведь на самом интересном месте остановились…
Майор скупо улыбнулся.
— Не подведем, честное слово, товарищ майор, не подведем, — сказал Петя Собинов.
Майор повернулся к нему. Петя поднялся и расправил под ремнем гимнастерку. — Честное слово… — хотел было подтвердить он, но Славин жестом усадил его и посмотрел на меня.
— Воздвижин молчит весь вечер. Вам не скучно, лейтенант?
— Я хочу сейчас, Николай Семенович, только одного, чтобы мои товарищи не прерывали вас и не было этих лирических отступлений.
— Ну, какие же они лирические? А вообще без лирики скучно жить, — заметил майор.
— Но и с лирикой иногда бывает невесело…
— Да оставь ты, Воздвижин, лирику в покое, взмолился Петя Собинов. — Товарищ майор, вы встретили Машу и…
— Да, я встретил своего друга детства, — скорее про себя, чем для нас, сказал майор. — Ранним утром мы уже были в городе. Марина призналась, что узнала меня еще в театре, но не могла, не смела выдать себя, не зная моего отношения к ней. В довершение всего я произвел на нее впечатление человека легкомысленного, у которого загораются глаза при виде смазливого лица. И она не хотела омрачать дорогого ей воспоминания обо мне, вернее, о своей первой любви, как о самом святом чувстве, которое сохраняется в памяти всю жизнь. Лучшее, что она могла сделать, — это забыть все, но поступить так было выше ее сил. И удивлялась:
— Неужели ты не мог узнать меня?
— Понятно, нет, — шутливо дразнил я ее. — Как я мог узнать мою маленькую «Мари» в такой важной даме? А потом, когда увлекаешься женщиной, то меньше всего думаешь о прошлом вообще и о ее прошлом, в частности. Ты все заслонила собой и стояла перед глазами такая, какая ты есть сейчас… Конечно, узнал! Но молчал, по причинам совершенно противоположным: ты произвела на меня слишком выгодное для себя впечатление…
— Какой ты противный, — смеялась она.
А Екатерина Алексеевна вороша! Она, оказывается, только делала вид, что спит, слышала весь наш ночной разговор с Мариной и поспешила сообщить о нем дяде. А тот в свою очередь не замедлил сделать мне соответствующее внушение.
Срок отпуска капитана Семенова истекал — до конца оставалось меньше недели. И меня во второй раз ждала разлука с человеком, в котором собралось все самое дорогое моему сердцу. Жизнь словно смеялась надо мной: то окрыляла мои надежды, то безжалостно обрубала им крылья.
Но Марина — славная, милая Марина! Она и слышать не хотела, что существуют юридические законы и людские пересуды. Ей-богу, мы, мужчины, мелки и низменно трусливы по сравнению с женщиной, которая любит. Она идет безбоязненно, зная, что ее чувство священно. Что может сравниться с чистотой ее любви? Марина была в том упоении, когда, всё вокруг кажется светлым, не может не радоваться вместе с нею, дышать и жить ее мечтами и думами. Она удивительно расцвела за те несколько часов, словно проснулись в ней какие-то неведомые, приглушенные до этого силы: внутренний огонь ее радости делал ее совершенной. И нельзя было, находясь рядом с ней, не благодарить жизнь за то, что она создала свое лучшее чудо из чудес — человека.
