Возвратились мы на квартиру в полдень. Там нас уже ожидали капитан и мой дядя. Капитан был хмур и на мое приветствие ответил едва приметным кивком. Марина, казалось, не заметила этого. Перешагнув порог, она приветливо улыбнулась дяде и, не скрывая радостного возбуждения, подошла к мужу, притронулась рукой к его волосам, тихо смеясь, сказала ему: «Ты сердишься. Ты ничего не понимаешь». — Глубокая грусть и радость прозвучали в ее голосе. Капитан Семенов смотрел на нее изумленно: «Что с тобой?» — выражал его взгляд. Но Марина была слепа ко всему этому, она была вне подозрений и ревности, и, казалось, не верила тому, что может кто-нибудь огорчиться и быть недовольным нашей встречей.
— Марина, едем в Пятигорск, — сказал отрывисто капитан.
— О-о!.. — вырвалось из ее груди, и, мгновение подумав, она сказала. — Хорошо, едем! — Быстро подошла к вешалке, сняла свое летнее пальто и повернулась к мужу:
— Я готова.
Они вышли. Но минуту спустя Марина возвратилась и, не глядя на моих родственников, обратилась ко мне:
— Коленька, жду тебя сегодня вечером в Пятигорске. В восемь. Будешь?
— Зачем ты спрашиваешь?
И она ушла.
Дядя, нервничая, курил. Екатерина Алексеевна, сидя на кровати, с укором смотрела на меня. Мне неприятен был ее взгляд, и, поднявшись со стула, я отвернулся к окну.
— Ты понимаешь, что ты натворил и чем все это может кончиться? — вскипел дядя. — Ты сегодня не поедешь в Пятигорск!
Я оглянулся. Наши глаза встретились.
— Пойми… — другим тоном заговорил было он, не выдерживая моего взгляда, но я дерзко оборвал его. Мы расстались весьма холодно.
На одной из окраинных улиц Пятигорска, в километре от пятиглавого Бештау, в глубине сада прячется в зелени одноэтажный беленький домик. Сюда и пришел я в назначенное Мариной время. От деревянной калитки высокого забора к дому между фруктовыми деревьями вела узенькая дорожка, усыпанная гравием и обсаженная по бокам кустами крыжовника. Окна дома выходили в сад, и деревья тянули свои ветви в их раскрытые створки. Подойдя к одному из окон, я заглянул в комнату. В передней было темно. Я уже собирался позвать хозяйку, но заметил Марину. Она сидела на диване в глубине комнаты, поджав под себя ноги, сосредоточенная и задумчивая.
— Марина, — тихо позвал я. Она встрепенулась, испуганно посмотрела в мою сторону и, вскочив с места, выбежала навстречу. Мгновение стояла в нерешительности, потом прильнула ко мне, прерывисто заговорила:
— Ты пришел, родной. Я так боялась… боялась снова потерять тебя… — и вдруг отстранилась, пристально посмотрела мне в глаза. — А может, не следовало тебе приходить? Нет! Нет! — и она снова порывисто прильнула ко мне. — Ты для меня жизнь, — горячечно шептала она. — А жизнь — все, нет ей границ…
— Марина, ты…
Молчи, — прервала она. — Не хочу, ничего не хочу слышать. — Она схватила меня за руки, отстранилась, крепко стиснула их в своих руках и засмеялась. — Вот тебе, нехороший!
Мы пробродили всю ночь. Мы вновь были детьми: бегали, взявшись за руки, смеялись, говорили друг другу бессвязные, но полные глубокого смысла слова, считали яркие звезды на небе, бродили в поле, затаив дыхание, любовались причудливыми очертаниями гор.
Марина рассказала мне о своем никогда не умиравшем чувстве, ничто не могло погасить надежд в ее сердце. Она верила и почему-то знала, что и я весь полон ею. Потом стали одолевать сомнения, и в этот период она встретила Семенова. Он не произвел на нее особого впечатления, но был настойчив: поджидал ее после лекций около медицинского института, «случайно» встречал на остановках трамвая, везде сопутствовал ей. Подруги упрекали ее, что она напрасно пренебрегает глубоким чувством замечательного человека, и она постепенно стала соглашаться с ними: пожалуй, они правы. Да и теперь она ровным счетом ничего не может сказать о нем плохого. Он больше чем хороший человек. И в то же время никогда он не мог стать для нее тем, чем был я. Он не сумел пробудить в ней глубоко скрытые силы, которые заставляют воспринимать жизнь во всем ее многообразии и радости. Не было у них того родства душ, общности, которые смогли бы полонить ее всю без остатка, заставить по-настоящему чувствовать, насколько красив окружающий мир. Она встретилась с ним и желаемое приняла за действительность, а когдаубедилась, что все это не так, было слишком поздно: они были связаны браком. И она, в силу условностей, не могла ничего сделать другого, как жить по законам и правилам этих условностей, мирясь со всем, что установилось в ее жизни, и не задаваясь мыслью — хорошо это или дурно. И так было бы, пожалуй, всегда, но здесь встретился я на дороге ее уже как будто определившейся жизни.
— Марина, — прервал я ее, — а ведь нас подстерегает твой отъезд?
— Нет, нет! Мы все должны решить. Но я счастлива сегодня и не хочу заглядывать в завтра. Боюсь его…
— И все-таки…
— Молчи, — снова повторила она и закрыла мне ладонью рот. — У нас есть еще время.
— Какая ты, Марина, хорошая, — говорил я и отдавался весь без остатка захватившему нас обоих стремительному, готовому сжечь нас чувству, радовался, что Марина рядом, и не думал, что этому может наступить когда-нибудь конец.
На следующий день я пришел к ней в условленное время, решив окончательно договориться: откладывать больше было нельзя.
Я постучал в калитку. Она почему-то оказалась на этот раз запертой. И я, не верящий в приметы, подумал — это дурной признак. И в самом деле, на мой второй, более настойчивый стук вышел сам капитан Семенов. На его лице я не заметил ни неприязни, ни удивления.
— А, молодой человек, здравствуйте. Вы, оказывается, знаете мой адрес, — сказал он. Мне был неприятен взгляд его серых глаз. Я только сейчас разглядел их цвет.
— Приветствую вас, капитан, — опомнился я.
— Чем могу быть полезен?
— Я, собственно, хотел видеть Марину, — я чувствовал, как горят мои уши.
— К сожалению, вынужден вас огорчить: Марина ушла в город. — На его губах мелькнула ироническая улыбка. — Ведь мы завтра уезжаем…
— Как?..
— Очень просто… В десять. Быть может, вы соизволите прийти проводить нас?
— Вы очень любезны, капитан. Счастливого пути, — и, круто повернувшись, я ушел. Он что-то сказал мне вслед, но я не расслышал его слов.
Всю ночь я пробродил в окрестностях города, колеся по каким-то тесным и пустынным переулкам. На этот раз ничто не радовало и не восторгало меня: голубое небо юга казалось серым, звезды, рассыпанные по нему, — тусклыми. Утром я был в лесу, у подножия Бештау; мрачно высились скалы, вековые дубы стояли сиротливо, разбросав свои узловатые ветви.
«Как быть? Что делать?» — неотступно стучало в висках. Вновь и вновь я перебирал все мыслимые истины, и каждая из них была за и против меня. Я любил, но право любви еще не есть право мужа. Я должен был скоро уйти в армию. В душе бушевал рой сомнений и надежд. Время исчислялось часами, минутами… Надо было спешить. И я решил! И все во мне вспыхнуло ярким светом. Мне казалось, я заново родился и вошел в мир счастливейшим человеком. Я вправе, я должен! Только с нею, навсегда вместе. И я бросился назад к Семеновым. Но… я слишком долго раздумывал и медленно спешил. Время было упущено.
Домой к себе вернулся в двенадцатом часу дня. Марина уехала из Пятигорска в десять… От вопроса матери, где пропадал, отмахнулся, сказал что-то невразумительное. Она накрыла на стол, но я не притронулся к завтраку. Хотелось куда-нибудь уйти, никого не видеть, не слышать. Но от себя уйти было невозможно, и это мучило, жгло.
— Коля, — вдруг сказала мать, — к нам приходила какая-то Семенова. Она была взволнована, ждала тебя. На твоем столе оставила записку.
— Как, она была здесь?!
Я кинулся к столу, вскрыл конверт. В нем была фотография Марины. На тыльной стороне ее мелким почерком было написано:
«Сегодня 24 сентября. Неужто все кончено? Говорят, когда умирает один лебедь, второй поднимается высоко в небо и поет спою единственную и последнюю песню! А потом, сложив крылья, бросается вниз и разбивается. Но мы еще не спели своей песни.
Ведь правда, Коленька, нет? И вместе с тем, кажется, да. Иначе я поступить не могла. Если можешь — вспоминай хоть изредка обо мне…
Только твоя Марина».
Я опустился на стул и закрыл лицо руками. Что-то говорила мама, но я не слышал ни одного ее слова.
Через месяц я уже был в армии. Находился, как и мои сверстники, на карантине. Не знал, куда деваться от тоски. По воскресным дням не находил себе места: казармы пустели, а поблизости, за их расположением, раздавались звонкие девичьи голоса, доносился смех, звучала гармонь, отплясывали наши командиры отделений.
