туфли новые, а что говорить о щеках, до синего блеска выбритых электробритвой! Уж не на свидание ли собирается, мелькнуло в голове у Стаси. Отчаяние сковало душу, но она лишь губу закусывала, пряча глаза от Опанаса Марковича. Прежде никогда не брал жену на рыбалку, а тут без ее помощи и до воды не добрался бы, вот она и вела его под руку.
— Что ты все удочки забрала, дай хоть одну я понесу! — сердился.
Разглядывал село, ожидающе всматривался в каждого встречного. На берегу Стася сама отперла замок на цепи, сама и лодку столкнула в воду; Опанас Маркович едва греб веслом. Сама наживила червяков на крючки, сама и закинула одну и другую уточки, он лишь берега оглядывал затуманенными глазами, ожидая какого-то желанного подарка из водоворота лета.
Уголки губ у Стаси дрожали, теперь жалела, что в прошлом году не сказала правды про смерть председательши, жалела, что Нина Танчик не может сейчас появиться вон там, на белом песке береговой отмели; пусть бы появилась, чтобы Опанас Маркович не мучился напрасным ожиданием, чтобы ему не было больно.
— Где рыба? — сердился, выдергивая леску из воды. — Или повыловили, или химией потравили, а только нет той рыбы, что прежде…
Да разве сам надеялся поймать рыбу в этой воде? Тут, на речке, хоть куда хочешь заплыви, а из лодки отовсюду видна роща под горой, желтая глинистая дорога, которая опоясывает гору, взбирается по склону к хате под ясенем — гнезду Нины Танчик, из которого вылетала она, заприметив на воде лодку и знакомую фигуру рыбака. Хата и теперь подведена синькой. Опанас Маркович напрягает глаза, что слезятся и туманятся, высматривает, но пусто под ясенем, и желтая глинистая дорога вокруг горы не оживляется подвижной женской фигурой.
— До каких же пор она будет гостевать у своих? — с детской обидой в голосе произносит вдруг Опанас Маркович.
— Кто? — деланно недоумевает Стася.
— Да Нина, кто ж еще! — сердится.
— У нее и спросишь! — отвечает Стася, стараясь возбудить в себе ревность, чтобы этой ревностью не столько себя растравить, сколько утешить мужа. — Так что мы делаем: ждем рыбу или высматриваем Нину на горе?
— Нину на горе! — всхлипывает жалобным смехом Опанас Маркович, который уже и засмеяться не может с прежней могучей силой.
— Ну, я тебе повысматриваю!
И Стася, мучась и глотая давящие слезы, Стася, которая, наверно, никогда не ревновала и не ревнует, с настоящей, а не наигранной злостью бросает удочки в лодку, гребет так, что вода пузырится зелено-серой пеной. Ее отчаяние успокаивает Опанаса Марковича, его лицо освобождается от застоявшейся печали, он бубнит:
— Вечно женщины чего-то не поделят, нечего делить…
— Высматривает! Нина где-то в Куманевке или в Чернятине, ездит по родичам, а он высматривает!
— Кто ж ее хату стережет и на огороде хозяйничает?
— А как же, хата убежит! Нет добрых людей огород обработать? Иль, может, тебе не терпится ее кур просом покормить?
От речки Стася ведет Опанаса Марковича, обхватив полуувядшей рукой за стан, а он почти валится на ее плечо-подпорку. Пройдут немного — и остановятся, старый учитель порхает взглядом по встречным, выискивая кого-то, а Стасе стыдно и тяжко, словно на высохшие ее плечи свалилась и еще какая-то невидимая гнетущая ноша, что вот-вот оборвется…
Через неделю после рыбалки, с которой вернулись ни с чем, Опанас Маркович собрался в магазин за хлебом. Засеменил с палкой, что вытанцовывала в слабой руке то ли гопак, то ли еще какой-то танец. Отправился — и нет его, хотя, кажется, можно было бы с хлебом вернуться и из соседнего села. Ан тут возвращается — и не сам, а обвисает мешком на плечах соседки Гали.
— Станислава Яновна! — кричит Стасе, которая окучивает в огороде картошку. — Вы присматриваете за Опанасом Марковичем? Куда вы его послали?
— За хлебом сам попросился пойти… Ой, горюшко!
Подбородок, щеки, лоб Опанаса Марковича будто кто-то железной теркой потер, содрал кожу, окровенив живой дрожащей кровью.
— Что с тобой? — плакала сухими слезами Стася. — Как это так?
— В магазин люди привели уже побитого, — рассказывала Галя. — Подобрали на Шендеровке в бузине, подняться не мог.
— На Шендеровке? — не верила Стася. — Чего это тебя понесло на далекую Шендеровку, если ты отправился в магазин за хлебом?
— Ноги подкосились, я и свалился, — дрожали губы, а в глазах не боль, а искры горестного смеха. — Судорога такая свела, что подняться на ноги не мог.
— А не знаете ли вы, Станислава Яновна, почему он очутился на Шендеровке? — язвительно спросила Галя. — Не иначе как к Нине Танчик подался!
— К Нине? — верила и не верила Стася.
— Попарубковать потянуло — вот и удрал! — корила Галя. — Ха! Упал — и ползет на четвереньках! Мир не видел таких страждущих! Отчаянный!
Она насмехалась, и старый учитель не удержался:
— Да, отчаянный! А почему нельзя быть отчаянным!
— Сколько же вам говорить, что нет Нины в Хвощевке, что по родичам разъезжает, потому что нужен за ней присмотр точно так же, как и за вами! Или не терпится поцеловать замок на ее двери?
— Да, замок поцеловать!..
Стася скоренько принесла воды из криницы, и женщины в четыре руки смыли кровь с разбитого лица, а царапины и ссадины смазали вазелином. Опанас Маркович сел на бревно под черемухой, щурился на солнце, ловя лучи ранами, и летний ветерок серебрился в его седом взъерошенном чубе.
— Я вам похожу к Нине! — пригрозила Галя и шутя, и всерьез. — Коли вам на месте не сидится, ходите ко мне, тут близко — через межу, а как с ног свалитесь, так в мягкий огород и в мягкую картошку, а не на твердую дорожку.
— Сама набиваешься, ха-ха! — хохотнул хриплым голосом в ответ. — Я к тем не хожу, которые сами набиваются.
— Ишь какой гордый! — улыбнулась соседка, любившая пошутить с охочим до шуток Опанасом Марковичем. — Ну, мне пора на работу, — сказала Галя Станиславе
