темноту, и, скорее угадав, чем увидев очертания знакомой женской фигуры, остановился в нерешительности. Женщина пошла навстречу, и с каждым ее шагом он все более уверялся, что не ошибся.
Нелли подошла и близко заглянула ему в лицо, словно стараясь удостовериться, он ли это. Уткнулась головой в его грудь, опустила руки и замерла. Он распахнул полы пальто, закрыл ее всю с головой, и, согревая, крепко охватил руками. Ни слова не сказали они друг другу в первые минуты встречи, да и какие слова могли выразить их чувства?..
— Я не должна была с тобой встречаться, — сказала Нелли, высвободив лицо. — И все-таки пришла…
— Как ты можешь это говорить?.. — осипшим голосом спросил Середин.
— Ты сам все прекрасно понимаешь… Я хочу сказать тебе, что передумала за эти дни.
— Да, я понял, почему ты не звонила. Ты заставила меня понять. Тебя пугает мое новое положение. Ты боишься моей новой должности. Вот чего ты боишься.
— Нет! — воскликнула Нелли. — Я боюсь за тебя. Боюсь, что ты не сможешь сделать то, чего от тебя ждем все мы, не выдержишь и сорвешься. Ты — не только ты: сейчас ты — это и завод. И я тоже — не только я. И так каждый из нас в жизни. Каждый должен нести какое-то бремя… Я многое передумала за те шесть дней, когда к нам приезжал Григорьев. Шесть дней!
Они пошли по дорожке парка плечом к плечу. Середин поднял воротник пальто, его знобило, он попытался плотнее запахнуть пальтишко Нелли.
— Мне не холодно, — сказала она, — уже прошло… — Она остановилась и, взяв обеими руками борт его пальто, приблизилась к нему и вгляделась в его лицо. Середин сделал движение, чтобы привлечь ее к себе, она, сопротивляясь, уперлась руками в его грудь. — Подожди, я хочу договорить. Не боги, не техника — только души людей способны творить. Так было в те далекие времена, когда изобретали колесо, и так — сейчас. Так было и так будет всегда. Мы должны оставаться людьми, иначе эгоизм, облеченный в модные одежды, задавит нас… Я хочу остаться человеком.
— Ты говоришь так длинно, будто хочешь уверить меня в чем-то, чего прямо сказать боишься, — настороженно сказал Середин.
— Подожди, не сбивай меня, я должна досказать… — Нелли повлекла его по темной дорожке парка, и они неторопливо зашагали дальше. — Я не знала, что так со мной случится, — заговорила она. — Только хотела помочь тебе выстоять, хотела, чтобы ты осознал себя человеком и понял, что ты не имеешь права жить, как живется. А потом оказалось, что я просто баба, которой не хватает тепла, участия и… любви. Не рассчитала своих сил. Но сейчас это не имеет значения. Без меня ты будешь страдать, но останешься самим собой. Да и ты сам понимаешь, что я права. Мы, люди, не можем жить среди людей, как нам хочется…
Середин молчал. Они повернули обратно.
— Как ты все рассудила, не оставила никакой лазейки… — сказал Середин и усмехнулся. — Я разыщу тебя далее под землей, если ты сбежишь от меня.
— Хоть ты исполняющий обязанности директора, но ты ребенок, — сказала Нелли. — Большой ребенок. Ты плохо знаешь жизнь и плохо знаешь людей.
— Да, вот это… Вот об этом: неужели никто не сможет понять? Никто? Все будут презирать нас? Все? Ты уверена?
— А ты вспомни себя, — голос Нелли огрубел и лишился живых интонаций. — Вспомни, как ты сам осуждал, наказывал вместе со всеми, презирал… Где была твоя жалость, справедливость?
Середин остановился перед ней, поникнув, опустив глаза, и молчал.
— Но там было не то, не так, как у нас… — найдя лишь единственное оправдание, пробормотал он.
— Может быть, там надо было презирать, наказывать, не доверять… А кто знает, как у нас, — кто, кроме нас одних? Тебе не приходила в голову эта простая мысль? А что пережила твоя жена — сравнится ли что-нибудь с ее страданиями? Ничто не может их оправдать! Ничто! Люди это поймут, и в этом их правота. — Они прошли несколько шагов в тяжелом молчании. — Ты хочешь счастья со мной, — заговорила Нелли, — но его не может быть, нас ждут одни только страдания — вот что я хотела тебе сказать. Нельзя быть счастливыми ценой несчастья других…
— Ты думаешь, что там, — он повел рукой куда-то в сторону, — там будет счастье, если мы откажемся друг от друга? — заговорил Середин. — Нет, счастья не будет и там, с Наташей, ни для меня, ни для нее. Вернуть ничего нельзя. Вот в чем правда. Мы будем мучиться во сто крат больше, если начнем увиливать от правды, какой бы страшной она ни была для всех нас. Счастье недостижимо, в этом ты, наверное, права. Но мне не нужно счастья. Пусть у нас будут одни страдания, уйти от тебя я все равно не в силах…
— Ужасно… — произнесла она через силу. Он видел, как ей трудно говорить, она с усилием вытолкнула это слово.
Голос ее был слабым, необычным для нее, он понял, как она исстрадалась. Вдруг она зарылась головой под его пальто, и безуспешно сдерживаемые рыдания заставили вздрогнуть ее плечи. Он сжал ее, пытаясь успокоить, плотнее запахнул пальто. Ничего не помогало. Нелли плакала долго, безутешно, больше не пытаясь сдерживаться. Он лишь плотнее обнимал ее вздрагивающие плечи и щекой прислонился к ее голове. Постепенно она затихла. Он почувствовал у своей груди, что дыхание ее стало ровнее, высвободил ее лицо, заглядывая в него, гладил ее лоб, щеки, стирал с них слезы.
— Я испортила весь твой костюм… — пробормотала она, наверное, не сознавая, что говорит.
— Какое это может иметь значение…
— Любимый… — негромко проговорила она.
В первый раз она назвала его так. Почему-то при встречах они оба избегали нежных слов, интимных интонаций. Наверное, подсознательно боялись, что их встречи ненадолго, что им не быть вместе.
Они расстались там, где и встретились, у границы парка, под деревьями. Нелли не захотела, чтобы он провожал. Шагая один вдоль трамвайного полотна, он ощущал ее присутствие и не испытывал горечи расставания. Только вернувшись домой, вдруг вспомнил, что они так и не условились, где и когда увидятся. Он не мог представить себе, что эта встреча — последняя. Да она и не могла быть последней, теперь Середин это твердо знал.
1971—1976 гг.
Древние говорили, что книги имеют свою судьбу. И судьба писателя, его жизнь, литературная биография тоже в его книгах. Все, что его окружает, чему он лично сопричастен, чему очевидец, питает его творчество и отражается в нем.
Зерно, кинутое в
